Читаем без скачивания Мальчик, который хотел быть вертолетом - Вивиан Пейли

– А если они вылезут? Лучше их запереть! – говорит Арлин.

– Ага, а я ключ могу найти.

Беседа принимает направление, над которым я не властна. Как только возникло волшебное решение, детей уже не развернуть в другую сторону. Но я все же пытаюсь.

– При чем тут ловушки? Давайте лучше подумаем про новые правила!

– Нужен охранник, – говорит Саймон.

– С пистолетом!

– Но он не будет стрелять, да, учительница? – замечает рассудительная Саманта. – Пусть будет ловушка, – подытоживает она.

Образ ловушки, подсказанный Джозефом, витает над нами, и мои представления о реальности совершенно перевернуты желанием детей поместить проблему в фантастический контекст. Они не играют в рассказчиков, они и есть рассказчики. Это их интуитивный подход на все случаи жизни. Это их способ мышления.

На какое-то время ситуация с уборкой улучшается: люди всегда более уступчивы и великодушны после хорошего разговора. В этом случае дети сумели выдумать подходящую причину для скучной уборки. Вооруженные охранники и ловушки – куда более интересная история. Нас учили, что игра для детей – это замена работы. Но, слушая их и наблюдая за ними, я поняла, что игра – это сама Истина и сама Жизнь.

Постепенно продвигаясь вглубь от поверхностного понимания игры к серьезному анализу ее содержания, я изучаю этот предмет и как учитель, и как исследователь, фиксирующий свой опыт. Магнитофон для меня – насущная необходимость. Каждый вечер я расшифровываю записи игр, историй, разговоров и потом сочиняю свои собственные истории о том, что случилось за день. На следующее утро я сверяю свою реальность с реальностью, в которую погружены дети.

Как и сама игра, процесс этот бесконечен. Каждый год дети изобретают новые образы и символы, и мои представления о том, чем мы занимаемся в классе, непрерывно расширяются. Одно время я полагала, что моя задача – показать детям, как им решать свои проблемы. Я написала: я не прошу вас забыть про игру. Наш договор выглядит скорее вот так: если будете стараться объяснить мне, что вам нужно, я буду стараться показать вам, как разобраться с вашими проблемами.

Несколько лет спустя стало ясно, что этот договор надо переписать. Теперь он звучал так: я буду изучать ваши игры и стараться понять, как игра помогает вам разобраться с вашими проблемами. Игра содержит ваши вопросы, и мне сначала нужно понять, какие вопросы вы сами задаете, а потом уже задавать собственные.

Но даже и это не вполне точно. Сегодня я бы добавила: переведите игру на язык рассказа, и я помогу вам и вашим товарищам прислушаться друг к другу. Вы сможете создать литературу, где будут образы и темы, начало и конец, культурные аллюзии и отсылки. Если вы хотите соединить свои идеи с идеями других людей, вы должны изобрести собственную литературу.

Трехлетняя Винни держит своего плюшевого мишку вверх тормашками и рассказывает свою первую историю:

Жил-был мишка, он стоял на голове.

Эта история, состоящая из одной фразы, разыгранная девочкой Винни, укрепляет ее позиции в социуме. Она только что внесла свой вклад в литературу и культуру прежде незнакомой ей группы детей. Теперь про нее узнали, а скоро она и сама познакомится с другими через их истории – разыгранные или записанные.

Истории – это литература; игра – это жизнь. С самого начала все дороги вели к игре-фантазии, но у меня не было хорошей дорожной карты. Я изводила себя излишними умствованиями, в то время как дети в играх находили способ справиться со своими актуальными проблемами и страхами.

Когда «проблемный» ребенок Сильвия начала кричать, разбрасывать кукольную посуду и ломать кукольную колыбельку, я беспокоилась, что она может испортить игру другим девочкам. Но когда девочки заставили ее изменить свое поведение, у меня создалось впечатление, что игра – это своего рода примитивный способ регуляции поведения беспокойных товарищей по играм.

Я ошибалась. Ребенок, ведущий себя невпопад, кажется таким только с моей точки зрения. С точки зрения детей, Сильвия просто разыгрывала одну из множества ролей в семейной драме.

Она не испортила им игру. Если бы она не взяла на себя роль «плохой девочки», эту роль сыграл бы кто-то еще. «Плохая девочка», «сердитая мама» или «злая сестра» – базовые роли в детском театре.

Как только я начала смотреть на детей как на рассказчиков и разыгрывателей историй, я обнаружила, что потенциал фантазии как инструмента обучения далеко превосходит мои представления о том, что должно происходить в классе.

Жизнь в классе заставляет всякий раз заново переосмысливать исследование. С каждой новой записью, с каждым новым наблюдением мои испытуемые заставляют меня увидеть очередные, еще более яркие грани их мира, глубже погрузиться в то, что их действительно волнует. Конечно, это все можно увидеть, если следить, например, за тем, как дети читают или считают, но в игре выявляются более сложные и тонкие связи.

Фантазия не знает границ и неподвластна никаким определениям. А разве мы, взрослые, не продолжаем разгадывать тайну наших фантазий всю нашу жизнь? Разве моя любимая учительская фантазия не заставила меня изучить каждый сантиметр классной комнаты в поисках дороги из желтого кирпича, которая привела бы нас с детьми прямиком в волшебную страну Оз?

А фантазия о том, что я сумею объяснить всю правду про детей, в итоге привела меня к тому, что я начала отделять «отвлекающие факторы» от «сути дела» и вообще перестала прислушиваться к детям. Но их фантазии принесли мне множество сюрпризов и загадок, и я страстно стремилась найти идеальную форму, в которую могла бы облечь все, что я слышала и видела, и понять, как это все можно применить на практике.

От фантазии можно ждать многого. Каждый день дети, без всякого магнитофона, делают одну и ту же вещь, и мы называем это игрой. Ребенок переводит в действие слова и образы, которые населяют его сознание, и переносит их на сцену, становясь одновременно актером, писателем, критиком, лингвистом, математиком и философом. Мы, взрослые, детям для этого совсем не нужны, мы не можем научить их игре.

Наоборот, это мне нужно, чтобы они меня научили тому, что такое фантазия и как она работает, ведь почти все, о чем я думаю и пишу, становится гораздо осмысленнее, если превратить это в историю. Тем более что рассказчики, которых я слушаю, только-только начинают свою «карьеру» школьников.

Они ничего не принимают как само собой разумеющееся: все должно быть превращено в историю. После тридцати лет преподавания я все еще должна внимательно к ним прислушиваться, если хочу понять, как игра помогает исследовать сложные идеи. Не бывает настолько сложной задачи, чтобы ее нельзя было распутать с помощью игры понарошку.

Кэти, Саймон, Алекс и Арлин играют в «водяную кровать». Я слышу, как они мяукают (они – четыре котика в космическом корабле), но, прислушавшись, я понимаю, что главная тема – водяная кровать.

– Где я буду спать? – спрашивает Саймон.

– В водяной кровати, ты же папа.

– Вода превратилась в кровать?

– В кровать, чтобы спать.

– В кровать, спать и не пищать![2]

– Только папы и мамы там могут спать.

– Мяу! Вода протекла!

– Спасите, спасите! Мы не умеем плавать. Чудовище!!

– Он в воде там.

– Водяная кровать в воде!

– Скорей, прыгай на плот!

Позже Саймон рассказывает такую историю.

Жил-был бельчонок. И мама ему говорит: «Иди ложись в водяную кровать». И он пошел. И он потопнул внутри. Но он не потопнул, потому что все вытекло и он вытек тоже. Мама ему велела плыть домой. Но он плавать не умел.

– Как же бельчонок добрался домой, Саймон? – спрашиваю я. – Он же плавать не умел.

– Это же не океан был. Просто поток. И он просто пошел домой.

Игра, истории и разговоры подпитывают друг друга и создают почву для логического мышления и социальной адаптированности. Все уже есть здесь в зародыше, вся интеллектуальная и эмоциональная энергия, – как сад, который вот-вот зацветет.

Сегодня Джозеф принес в школу игрушечную змею. – Запишите меня в список, я буду историю рассказывать, – заявляет он с порога вместо приветствия. – Про змею.

Такое «приветствие» не редкость. Список, о котором он говорит, прикреплен к большому круглому столу – мы называем его «стол историй», хотя он ничем не отличается от любой другой рабочей поверхности в классе, заваленной карандашами, фломастерами, бумагой, ножницами и всевозможными тюбиками. Здесь сидят рассказчики, рисовальщики и вырезалыцики, они смотрят, слушают и издают различные звуки, как множество персонажей в пьесах Сарояна. У каждого найдется что сказать рассказчику.

Это совсем другой эффект, нежели когда записываешь чью-то историю под диктовку в укромном уголке. Рассказывание историй – социальный феномен, оно охватывает все роды деятельности и открывает возможность для широкого общественного отклика. Истории не бывают чьим-то личным делом; индивидуальное воображение вбирает в себя все внешние стимулы и в то же время посылает импульсы вовне – от него бежит рябь, расходятся круги по воде, захватывая всех слушателей.