Читаем без скачивания История магии и оккультизма - Курт Зелигманн

В либеральные времена такие выступления в защиту Сатану не были редкостью. Судить Сатану по справедливости пытался аббат Констан, он же Элифас Леви. Однако вердикт его оказался не вполне определенным. Леви проводит разграничение между Сатаной и Люцифером, оценивая последнего с точки зрения своего «конька» — астрального света. Жюль Буа в своей пьесе «Бракосочетание Сатаны», опубликованной в 1890 году, изображает Сатану «прекрасным, атлетически сложенным юношей, в чьих искристых волосах отражаются звезды небес, как в мерцающей глади моря». Сатана обручается с Психеей, и «невыразимый голос в рокоте дивных громов» объявляет о примирении: «Моей чистейшей сущностью, как сказано в законе, должна быть Любовь. Я люблю вас обоих. Будьте едины в страдании. Высшая награда обещана вам… Вы — любезные избранники гнева моего. Нет никого блаженнее вас, ибо нет никого безрассуднее». Эти строки, несомненно, отражают свою эпоху и социальную среду: это зеркало пресыщенной французской буржуазии. Сатана однажды появился даже на сцене Фоли-Бержер: в этой роли выступил месье Бенглиа в пьесе «Шабаш и борона Ада». Преподобный отец Монтегю Саммерс, не ожидавший, что ему напомнят о дьяволе в таком веселом месте, как Фоли-Бержер, ворчливо замечает в своей «Истории ведьмовства и демонологии», что эта пьеса «не заслуживает ничего, кроме беглого упоминания».

Из раздела этой книги, озаглавленного «Ведьма в драматической литературе», мы узнаем о том, что начиная с эпохи Ренессанса «дьявольские пьесы» буквально не сходили с подмостков. Да и сам дьявол мог на досуге пробавляться актерским ремеслом. Он ведь на все способен! Дьявол вездесущ, — заявляет демонолог Дени де Ружмон, — однако желает внушить людям, что его не существует вовсе. «Я — никто!» — говорит он. Но имя ему легион. Дьявол по определению империалист; он по определению гангстер, высматривающий жертву; он заставляет нас усомниться в реальности божественного закона; он лжец, искуситель, софист и, будучи никем, способен принимать облик любого существа, какое только можно найти на свете. Последнее и впрямь справедливо, ибо образ дьявола в сознании человека беспрестанно меняется. Это Бог из века в век остается все тем же добрым дедушкой с бородой. А дьявол хочет быть современным.

Итак, дьявол вездесущ. Но в этом он не оригинален, ибо то же самое можно сказать и о Боге. Оба являются только тому, кто в них верит. Сатана приходит к верующему, которого терзают угрызения совести. Дьявольское видение понуждает грешника либо вернуться к тому, что он считает добродетелью, либо покориться Сатане, в чье существование он безусловно верит. Впрочем, переход на сторону зла редко бывает непоправимым, ибо силы добра с радостью приветствуют кающегося грешника.

Древнегреческий миф повествует о том, как Геракл боролся с великаном Антеем. Силы возвращались к Антею всякий раз, как только он касался земли, — ибо земля была его матерью. Кроме этого мифа, существует еще множество старинных преданий о божествах, которые возрождались, будучи поверженными наземь. Великое чудо алхимического змея состояло в том, что его ядовитый хвост содержал в то же время и целительное снадобье. Веруя в добро, мы вправе сказать, что признанное и исправленное злодеяние более ценно, чем тщательно оберегаемая добродетель, которую всячески хранят от болезненного падения. Чрезмерная осторожность не дает нормально жить человеку, которому по самой его природе свойственно ошибаться.

Все эти соображения наводят на мысль о двух легендах, отлично демонстрирующих, что когти дьявола далеко не столь цепки, как пытаются уверить нас многие знатоки. Дьявол нередко отпускает свою жертву, сохраняя хорошую мину при плохой игре.

Герой первой легенды — Теофил, эдакий Фауст раннего Средневековья. Испытав нужду в «серебре и золоте», Теофил вызывает Сатану. Князь тьмы с готовностью является на зов, ибо кто может устоять перед столь завлекательным заклинанием:

Багаби лака бахабеЛамак кахи ахабабеКаррелиосЛамак ламек БахалиасКабахаги сабалиосБариоласЛагоз ата кабиоласСамахак эт фамиоласКаррахиа.

Не без некоторых колебаний Теофил вручает Сатане пергамент с печатью, в котором клянется отречься от Бога, Божьей Матери и от всего, что произносят и поют в церкви. Документ подписан и запечатан; ничто теперь не может спасти Теофила. Он богат и до крайности несчастен. В один прекрасный день Теофил простирается ниц перед изваянием Марии. Богоматерь спускается с пьедестала и, поставив на пол Свое Дитя, умоляет Его простить Теофила, но Христос хранит молчание. В конце концов, Он говорит: «Почто, Мать Моя, так просишь за эту смердящую падаль?» Но Мария лишь удваивает мольбы, и Младенец уступает. Тогда Мария призывает Сатану и приказывает вернуть пергамент. Тот колеблется; но угрозы Богоматери вынуждают его спуститься в ад и вернуться с договором. «Учти, это в последний раз!», — говорит он. Пресвятая Дева кладет документ на спящего Теофила, забирает Дитя и возвращается на пьедестал.

Вторая легенда повествует о неком рыцаре, промотавшем все свое состояние. Друзья покинули его на произвол судьбы, и рыцарю остается лишь прибегнуть к услугам нечистого. Он садится на коня и скачет в темный лес; дьявол уже поджидает его в чаще. Он сулит рыцарю сундуки, полные сверкающего золота, если тот отдаст в его власть красавицу-жену. Рыцарь ударяет по рукам с искусителем и, нагруженный сокровищами, возвращается в замок. «О любезная госпожа, — сладким голосом говорит он своей супруге, — не согласитесь ли вы прогуляться со мной по этому чудному зеленому лесочку?» По дороге им попадается лесная часовенка, где добрые люди молятся Деве Марии, небесной госпоже и милосердной защитнице. Жена рыцаря останавливается и входит в часовню помолиться. Здесь она и засыпает, а Дева Мария принимает ее облик и вместо нее выходит из часовни. Ничего не подозревающий рыцарь продолжает свой путь в обществе Богоматери. На перекрестке их встречает дьявол. Он возмущен: «Ты обманул меня! Ты обещал мне свою прекрасную госпожу, а привел госпожу небесную». Но Мария твердо стоит на своем: «Эта женщина останется со Мной; она будет в царстве Сына Моего отныне и во веки веков, аминь».

В тринадцатом столетии дьявол благоденствовал и процветал. В ту эпоху никак нельзя было сказать, что он «никто», желающий внушить людям, что его не существует. Напротив, он ежедневно и неустанно напоминал людям о своей реальности. Достаточно почитать «Сумму теологии» Фомы Аквинского, «Диалог о чудесах» Цезария Гейстербахского, знаменитые «Диалоги» Григория Великого, сочинения Тома из Кантимпре и прочих авторов той эпохи, чтобы понять: Сатана обладал четкой и ярко выраженной индивидуальностью. Его можно было воспринять при помощи осязания и прочих органов чувств. Более того, он вонял. Исчезая с глаз долой, он оставлял после себе запах серы и адского тления. В этом отношении он также антитетичен добру: давно уже стал притчей во языцех «аромат святости», который якобы должен исходить от настоящего святого. Изображали Сатану крайне нелицеприятно: в этом гротескном уродце трудно узнать былого провозвестника науки или будущего прекрасного мятежника.

На тимпане церкви в Суийяке изображена сцена сделки Теофила с Сатаной в том виде, как последнего представляли себе в XI веке. Князь тьмы тощ и наг; из всей одежды ему оставлен только кольчужный передник. Чем-то он похож на отставного наемника, которого нужда заставила променять оружие на кусок хлеба. При этом лицо его изображено сразу в нескольких вариантах: оно двоится и расплывается, словно физиономия монстра в кошмарном сне. Нереальность облика Сатаны усугубляется еще и желобчатыми руками и ногами без малейшего намека на суставы или мускулы. Дьявол из Суийяка противоестественнен; в нем как бы воплощена идея о том, что зло противно самой природе.

Но на фреске с изображением Страшного суда в Буржском соборе (XIII в.) представлен уже другой тип демона. Здесь адские полчища обретают пугающую реальность. Бесы представлены в облике людей-уродов с головами, растущими прямо из живота, с крыльями на бедрах и прочими ненормальностями, одновременно отвратительными и смехотворными. У одних лица человеческие, другие изображены с головами фантастических средневековых чудовищ.

Но дадим слово современнику этих демонов — пусть опишет их сам. Цезарий Гейстербахский сообщает нам, что дьявол может являться в облике коня, кота, пса, вола, жабы, обезьяны, медведя; впрочем, порой он предпочитает обличье «добропорядочно» одетого мужчины, статного солдата, здоровенного крестьянина или миловидной девушки. Далее, он может принять вид дракона, негра или рыбы. Дьявол — «обезьяна Бога», он копирует все формы, которые Господь предоставил в распоряжение рода человеческого. Но, будучи всего лишь жалким подражателем, Сатана не может полноценно воспроизвести оригинал: ему обязательно недостает какой-то части тела. Один из бесов, рассуждая о том, как он и его коллеги принимают человеческий облик, сообщает: «dorsa tamen non habemus» — «мы не имеем зада». Черти не в силах подделать такую простейшую часть тела, как ягодицы, и еще вопрос, для кого это более обидно: для демонов или для человека, чью голову и выражение лица они копируют превосходно. Чтобы хоть с грехом пополам поправить дело, место пониже спины бесы прикрывают вторым лицом.