Читаем без скачивания Он снова здесь - Тимур Вермеш

Луг Терезы, вопреки своему названию, не имеет почти никакого зеленого покрова, лишь около деревьев по краям сохранились клочки лужайки – насколько я помню, и в прошлом все выглядело именно так. Практически на каждом клочке зелени, насколько хватало взгляда, располагался пьяный до бесчувствия человек, и нетрудно было заметить, что к любому пустующему месту тут же кто-нибудь устремлялся и сразу там падал, или извергал из себя выпитое, или и то и другое одновременно.

– Здесь всегда так? – спросил я шофера.

– По пятницам хуже, – невозмутимо ответил он. – Чертов лужок.

Даже не могу объяснить почему, но внезапно меня как кипятком обдало осознание причин столь позорного человеческого падения. Все дело, конечно, в решении НСДАП 1933 года, когда ради еще большего роста популярности партии среди народа мы решили ввести твердую цену на пиво. Очевидно, с тех пор и другие партии догадались, что так можно обеспечить себе народную любовь.

– Похоже на этих идиотов, – вырвалось у меня, и я обратился к шоферу: – Неужели цену на пиво так и не подняли? Девяносто пфеннигов за масс[72] – это сегодня смешно!

– Какие девяносто пфеннигов? – удивился шофер. – Масс стоит девять евро! С чаевыми – десять.

Проходя мимо, я удивлялся причудливым кучам “пивных трупов”. При всей бесхозяйственности нынешним партиям удалось достичь неожиданного благосостояния. Конечно, когда не ведешь войну, то экономишь на некоторых расходах. С другой стороны, если посмотреть на состояние здешнего народа, то даже самый закостенелый упрямец согласится, что немцы в 1942 или 1944 году, да даже в самые горькие ночи бомбардировок были сплочены крепче, чем этим сентябрьским вечером в начале третьего тысячелетия.

Как минимум физически.

Качая головой, я проследовал с шофером до входа в праздничную палатку, где он передал меня юной белокурой даме и пошел обратно к автомобилю. Голову дамы обвивал провод, а возле рта торчал микрофон. Улыбаясь, она сказала:

– Привет, меня зовут Чилль, а вы, извините…

– Шмуль Розенцвейг, – раздосадованно сказал я.

Ну неужели так трудно было узнать?

– Спасибо. Розенцвейг… Розенцвейг… – повторила она, – что-то у меня нет такой фамилии в списке.

– Бог ты мой! – вырвалось у меня. – Я что, похож на Розенцвейга? Гитлер! Адольф!

– Пожалуйста, так сразу и говорите! – взмолилась она столь несчастным тоном, что я почти устыдился своей вспышки. – Сами подумайте. Сколько людей у меня здесь – ну не могу же я всех лично знать. Еще не хватало, чтоб они чужими именами назывались… Только что я перепутала жену Бориса Беккера с его последней подружкой, вы бы видели, как он на меня накинулся!

Сочувствие мне не чуждо. Настоящему фюреру любой фольксгеноссе – как родное дитя. Впрочем, одним сочувствием никому не поможешь.

– А ну-ка соберитесь, – строго велел я. – Вам доверили этот пост, потому что ваш командир на вас надеется! Старайтесь изо всех сил, и тогда можете рассчитывать на его поддержку!

Она посмотрела на меня в некотором недоумении, но потом – как нередко случалось в окопах – благодаря резкой словесной встряске взяла себя в руки, кивнула и повела меня внутрь, на верхний этаж палатки, где меня незамедлительно подвели к шрифтляйтеру журнала. Передо мной стояла зрелая блондинка в дирндле[73] со сверкающими голубыми глазами – я тут же представил ее в качестве заведующей канцелярией в штаб-квартире партии. А вот журнал я вряд ли ей доверил бы, хотя кто знает, для подбора сплетен вперемешку с советами по здоровому образу жизни и узорами для вышивания она, возможно, и годилась. К тому же ей явно хотелось пообщаться – судя по ее виду, она уже вскормила четверых или пятерых детей и теперь, должно быть, скучала дома.

– Ах, – просияла она, – господин Гитлер!

В уголках ее глаз появились хитрые складочки, словно бы ей удалась особо остроумная шутка.

– Верно, – ответил я.

– Ай как хорошо, что вы здесь.

– Да, я тоже чрезвычайно рад, милостивая госпожа, – ответил я.

Пока я не успел ничего больше сказать, она изобразила на лице еще более лучезарную улыбку и повернулась в сторону, из чего я заключил, что последует обязательное фото. Я серьезно посмотрел в том же направлении, полыхнула вспышка – и моя аудиенция была окончена. Я быстро набросал в голове четырехлетний план, согласно которому шрифтляйтерша уже в следующем году будет говорить со мной пять, а через год – двадцать минут. Разумеется, лишь в теории, ибо я рассчитывал, что в ту пору уже смогу с благодарностью отказываться от подобных приглашений. Ей придется довольствоваться кем-нибудь вроде Геринга.

– Мы еще увидимся, – пропела мне шрифтляйтерша, – надеюсь, у вас еще будет время для нас.

И тут же юная женщина в национальном костюме увлекла меня к прочим женщинам в национальных костюмах.

Это была одна из самых чудовищных традиций, какие мне когда-либо встречались. Не только шрифтляйтерша или моя молодая провожатая, но каждая женщина, куда ни бросишь взгляд, чувствовала себя обязанной втиснуться в костюм, подражающий народному дирндлю, хотя на первый же взгляд было понятно, что перед тобой убогая имитация. Конечно, Союз немецких девушек работал в том же направлении, но, как следует из названия, речь шла о девушках. Здесь же в большинстве своем собрались дамы, чья эпоха девичества прошла десяток, а то и не один десяток лет тому назад. Меня подвели к столу, за которым уже сидели несколько человек.

– Что вам принести? – спросила официантка, которая хотя бы смотрелась в дирндле естественно, ведь это было ее рабочее платье. – Масс?

– Простой воды, – попросил я.

Она кивнула и исчезла.

– О, вот это профессионал, – сказал полный цветной человек в конце стола, сидевший рядом с бледной блондинкой. – Но ты лучше заказывать в кружке! Фотограф любить! Поверь. Я тут уже пятьдесят лет. Ну что это – в Октоберфест с бокалом воды?

– Ах не говорите, в простой воде черти водятся, – сказала несколько потасканная дама в дирндле, которая, как позднее дошло до моих ушей, зарабатывала на жизнь, играя в одном из небрежно сляпанных сериальчиков. Но это в свободное от работы время, в основном же она участвовала в другой передаче, где, если я правильно понял, надо было продвигаться по первобытному лесу в компании таких же третьесортных персон и на глазах у телезрителей копаться в червях и экскрементах.

– У вас очень смешные шутки, я кое-что видела, – сказала она, отпив из масса и наклонившись, чтобы позволить мне заглянуть в ее вырез.

– Очень приятно, – сказал я. – Я тоже смотрел парочку ваших вещей.

– Его надо знать? – спросил молодой блондин напротив.

– Разумеется, – отозвался негр с массом, подписывая некоему юноше толстым фломастером фотографию, – это ж господин Гитлер из Визгюра. По пятницам на MyTV! Или нет, у него же сейчас свой проект. Посмотри – коньки отбросишь!

– Но это не как у других, это прям как бы политика, – сказал вырез, уже немало переживший на своем веку. – Это прям как у Харальда Шмидта.

– Нет, он не для меня, – отозвалась блондинка и повернулась ко мне, – простите, это я не про вас, но насчет политики, мне кажется, мы ничего тут не изменим. Все эти партии и прочее – все они под одной крышей.

– Вы словно читаете в моей душе, – сказал я в тот момент, когда официантка поставила передо мной минеральную воду.

Сделав глоток, я посмотрел с нашего балкона вниз, в центр палатки. Ведь так приятно видеть, как люди, сидя на лавках, кладут друг другу руки на плечи и заводят песню, раскачиваясь ей в такт. Но ничего подобного здесь не было. Внизу все стояли на столах и лавках, помимо тех, кто уже упал. Громко звали какого-то Антона[74]. Я попытался вспомнить, докладывал ли мне Геринг, посещавший этот праздник, о похожем массовом падении нравов, но никаких подобных воспоминаний не обнаружил.

– Откуда вы? – спросила женщина в летах. – Вы не с юга Германии, правда?

И вновь продемонстрировала мне свое декольте, буквально сунув его мне под нос, как в церкви тебе суют мешочек для пожертвований на палке.

– Из Австрии! – ответил я.

– Прям как настоящий! – сказало декольте.

Кивнув, я осмотрел помещение. Раздался визг, потом несколько дам в комичных платьях попытались забраться на скамейки и призвали других к тому же. Мало привлекательного было в этих женщинах с их вымученно хорошим настроением – от них исходило какое-то беспросветное отчаяние. Хотя, может, я это придумал, может, дело было в их чересчур набухших губах, которые вопреки всем усилиям придавали лицу капризный или даже обиженный вид. Я бросил быстрый взгляд на губы пожилого декольте. Они-то казались нормальными.

– Я тоже не люблю накачек, – произнесло декольте.

– Простите?

– Вы же посмотрели на мой рот, да? – Она сделала глоток пива. – Я не хочу подпускать к себе врачей. Хотя иногда думаю, что так было бы легче. Мы все-таки не молодеем.