Читаем без скачивания Убийство императора. Александр II и тайная Россия - Эдвард Радзинский

Властитель дум из сумасшедшего дома

Писарев – знаковая фигура того бурного времени.

Он рос вундеркиндом: в четыре года читал и писал, знал иностранные языки. Но с возрастом радостно заболел маниакальной жаждой – отрицать. И как у нас бывает с мыслящими молодыми людьми, в идее дошел до конца. То есть до отрицания собственного существования – до умственного недуга.

Писарева поместили в психиатрическую больницу. Здесь он дважды покушался на самоубийство, потом бежал. Его увезли в родовое поместье. Здоровье его восстановилось. Склонность к самому решительному отрицанию осталась.

Но то, что прежде считалось болезнью, теперь сделало Писарева знаменитым.

Жажда отрицания оказалась востребованной новым временем. Временем всеобщей критики, временем сердитых молодых людей.

Писарев становится певцом нигилизма. Как и литературный Базаров, он воспевает «полезность». Он формулирует основную дилемму, стоящую перед человечеством: или «накормить голодных людей», или «наслаждаться чудесами искусства – и тратить на это средства». «Общество, которое имеет в своей среде голодных и бедных и вместе с тем развивает искусства», Писарев сравнивает с голодным дикарем, украшающим себя драгоценностями. Существовать имеет право только то, что полезно… И к восторгу молодежи, он громит священное – великих Пушкина и Лермонтова, их «бесполезную поэзию». И восхваляет полезные научные книги.

Разбирая дарвиновское «Происхождение видов», Писарев рисует свою картину мира:

«Огромное большинство органических существ вступает в мир, как в громадную кухню, где повара ежеминутно рубят, потрошат и поджаривают друг друга. Попавши в такое странное общество, юное существо прямо из утробы матери переходит в какой-нибудь котел и поглощается одним из поваров. Но не успел еще повар проглотить свой обед, как он уже сам, с недожеванным куском во рту, уже сидит в котле и обнаруживает… достоинства, свойственные хорошей котлете…».

И молодые люди радуются, что понимают эзопов язык любимого публициста: мир, в котором они живут, неразумен и жесток – то есть его следует немедля переделать.

И еще одно дитя Александровой перестройки – русская сатира. Достоевский в «Дневнике писателя» писал о тогдашней русской сатире:

«Русская сатира как бы боится хорошего поступка в русском обществе. Встретив подобный поступок, она приходит в беспокойство и не успокаивается до тех пор, пока не приищет где-нибудь, в подкладке этого поступка, подлеца. Тут она тотчас обрадуется и закричит: “Это вовсе не хороший поступок, радоваться совсем нечему, видите сами, тут тоже подлец сидит!”».

И именно поэтому сатира имеет оглушительный успех у разночинной интеллигенции. Критика, постоянная критика – вот чего ждет и приветствует появившаяся интеллигенция. И кумир тогдашних молодых читателей Салтыков-Щедрин пишет бессмертную сатиру – святую книгу либералов – «Историю города Глупова».

Несчастных жителей этого города секут и обирают правители – градоначальники, соревнующиеся друг с другом в свирепости, жадности и идиотизме. В то время как сами глуповцы соревнуются в покорности идиотам-правителям… У одного из градоначальников вместо головы оказывается искусственный органчик. Но это не мешает ему управлять покорными жителями Глупова, а глуповцам – со страхом и безропотно подчиняться… И в свирепых идиотах-градоначальниках молодой читатель радостно различал черты русских царей, а в истории самих глуповцев – беспощадную историю нашего страха и холопства.

И через всю книгу молодой читатель слышал любимый призыв – покончить с покорностью глуповцев, с бездарной нашей историей, с самодержавием тупых градоначальников!

Титаны

Именно тогда, в Александрово время, печатают свои главные романы Лев Толстой и Федор Достоевский. Первые русские писатели, которым суждена была воистину всемирная слава.

Пожалуй, только у них двоих во всей тогдашней литературе были точки соприкосновения. Ибо оба исследовали вселенское – космос души человеческой, дисгармонию мира, отношения человека с Творцом… И тем не менее оба наших гения, ревниво интересовавшиеся друг другом… никогда не виделись. При том что оба были знакомы со всеми, хоть сколько-нибудь известными тогдашними писателями. Но друг с другом так и не познакомились. Однажды оба были на публичной лекции столь ценимого обоими философа Владимира Соловьева. И будучи в одном зале… опять не встретились!

Избегали друг друга? Но почему? Масштаб личности не позволял сойтись. Тесно им стало бы! Тотчас по нашей русской привычке бросились бы в словесную, идейную битву, которая на Руси непременно оканчивается ненавистью. Недаром оба – Толстой и Достоевский – так враждовали со следующим по рангу русским писателем – Тургеневым, ибо были с ним хорошо знакомы. Как сказал русский вельможа еще в XVIII веке: «Нам, русским, хлеба не надо, мы друг дружку едим и тем сыты бываем».

Но зато после смерти… После смерти Достоевского Толстой тотчас напишет:

«Я никогда не видел этого человека… Но вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, нужный мне, дорогой человек». И последним предсмертным чтением Толстого станут «Братья Карамазовы».

Только смерть соединила двух величайших наших писателей.

Но тогда было начало. Вышедший в отставку граф Лев Толстой поселяется в своем родовом имении, в Ясной Поляне. В 60-х годах он пишет величайший русский роман «Войну и мир». Роман имел огромный успех.

Пророк возвращается

Когда Александр II вступил на престол, Достоевский уже отбыл каторгу и служил рядовым в далеком сибирском городке Семипалатинске. Новое царствование восстановило его в правах: ему было возвращено дворянство. Как и Толстой, он вышел в отставку в офицерском чине, чтобы вернуться в литературу. И Достоевский начинает использовать страшный капитал, который нажил на каторге и который не имел тогда ни один русский писатель. Это «черный, горемычный быт», мир изгоев, мир русской каторги. Достоевский впервые открывает его русскому обществу в «Записках из Мертвого дома».

Но книга эта была не только книгой о русском каторжном аде, но главное – об изживании ада в его собственной душе. Там, на каторге, где «было страдание невыразимое, бесконечное и всякая минута тяготела как камень на душе», Достоевский пережил духовный переворот – «суд над собой» и «строгий пересмотр прежней жизни». Теперь он враг идей, за которые заплатил годами мучений, потерей самых прекрасных молодых лет. Он приходит к мысли о греховности самой революционной идеи, будто счастье можно завоевать насильственно, кровью. С каторги вернулся новый человек.