Читаем без скачивания Том 1. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

Услышав голос старого друга, он повернулся ко мне с резвостью кота, которого бросили на раскаленную печку, и я увидел, что его физиономия, обычно сияющая радостью бытия, на этот раз искажена душевной мукой, словно он только что проглотил несвежую устрицу. Я сразу же догадался, в чем дело, и едва заметная улыбка заиграла на моем лице. Очень скоро, сказал я себе, я верну на его щеки румянец счастья.

Он сделал судорожное глотательное движение и произнес замогильным голосом, каким говорят духи во время спиритических сеансов.

— Привет, Берти.

— Привет.

— Стало быть, это ты.

— Стало быть, я.

— Я так и рассчитывал тебя здесь встретить.

— Твоя мечта сбылась.

— Ты сам мне сказал, что едешь сюда.

— Сам.

— Как жизнь?

— Грех жаловаться.

— Тетушка здорова?

— Вполне.

— А ты?

— Более или менее.

— Замечательно. Давненько я не был в «Бринкли».

— Давненько.

— Здесь мало что изменилось.

— Да, немного.

— Вот, стало быть, такие дела…

Он опять судорожно сглотнул, и я понял, что мы приступаем к разговору по существу, а все, что было до этого, — лишь неофициальный предварительный обмен репликами. Я имею в виду ту чепуху, которой потчуют друг дружку политические деятели на встречах, проходящих в атмосфере дружбы и добросердечности, перед тем, как вцепиться друг другу в волосы и перейти к делу.

Я оказался прав. Он скорчил такую гримасу, словно за первой несвежей устрицей последовала вторая, уже и вовсе тухлая.

— Я прочел объявление в «Тайме», — сказал он.

Я продолжал играть свою роль. Гуманнее было бы тотчас вернуть на его лицо румянец счастья, но мне захотелось еще немного помурыжить дуралея, и потому я не спешил снять маску.

— А, ну да. В «Тайме». Объявление. Понятно. Так ты его прочел?

— В клубе. После обеда. Я глазам своим не поверил. Что ж, и я поначалу не поверил своим глазам, но не стал ему об этом рассказывать. До чего же это похоже на Бобби — придумать хитроумный план и не известить в первую очередь его. Наверное, у нее просто выскочило из головы, а может быть, она нарочно от него скрыла, по каким-то ей одной понятным соображениям. Никогда не знаешь, что от нее ждать.

— И я скажу тебе, почему я не мог в это поверить. Как ни дико это звучит, но еще два дня назад она была помолвлена со мной.

— Да что ты говоришь?

— Можешь мне поверить.

— Помолвлена с тобой, говоришь?

— Помолвленнее не бывает. И все это время она замышляла гнусное предательство.

— Да уж, признаюсь…

— Если ты когда-то слышал о предательстве более гнусном, поделись, буду рад. Вот что такое женщины. Это ужасные создания, Берти. Нужно издать закон. Надеюсь дожить до того дня, когда женщин запретят законом.

— А как же с продолжением рода человеческого?

— А зачем ему продолжаться?

— Что ж, понимаю. В чем-то ты прав.

Он в сердцах отбросил носком ботинка проползавшего мимо жука и задумчиво нахмурился.

— Больше всего меня поразила ее холодная, бесчувственная жестокость, — продолжал он. — Ни единого намека на то, что она собирается дать мне отставку. Не далее как на прошлой неделе, за обедом, она с величайшим увлечением обсуждала, где нам лучше провести медовый месяц. И вот, пожалуйста. Хоть бы предупредила! Естественно ожидать, что девушка, решившая растоптать твою жизнь с безжалостностью парового катка, черкнет на прощание пару строк, хотя бы на почтовой открытке. Видимо, ей такое и в голову не пришло. Предпочла, чтобы я узнал об этом из утренней газеты. Прямо как обухом по голове.

— Еще бы! Наверное, в глазах потемнело.

— Весь мир померк. До конца дня я обдумывал случившееся, а утром отпросился на работе, сел в машину и приехал, чтобы сказать тебе…

Он замолчал, не в силах побороть охватившие его чувства.

— Сказать мне — что?

— Сказать: что бы ни случилось, это не должно отразиться на нашей дружбе.

— Разумеется, нет. Как тебе такое могло прийти в голову!

— Такие старые друзья.

— Старее не бывает.

— Мы подружились еще мальчишками.

— В итонской форме и с прыщами на физиономиях.

— Точно. Мы были как братья. Я, бывало, отдавал тебе последнюю ириску, а ты по-братски делил со мной заветный пакетик леденцов. Когда ты болел свинкой, я подцеплял ее от тебя, а когда у меня была корь, ты заражался от меня корью. Каждый помогал другому, чем мог. Так что мы должны и дальше дружить, будто ничего не случилось.

— Именно.

— Иногда обедать вместе, как прежде.

— Ну, разумеется.

— Играть в гольф по субботам, а иногда в сквош. А когда ты женишься и обзаведешься собственным домом, я стану время от времени заходить к вам выпить пару коктейлей.

— Да, пожалуйста.

— Непременно. Хотя мне потребуется нечеловеческое самообладание, чтобы сдержаться и не треснуть шейкером по башке эту тупорылую притворщицу миссис Бертрам Вустер, урожденную Уикем.

— Неужели обязательно называть ее тупорылой притворщицей?

— А ты что, можешь придумать что-нибудь позабористее? — спросил он с видом человека, готового обсудить любые разумные предложения. — Слышал когда-нибудь про Томаса Оттуэя?[74]

— Не припоминаю. Это твой приятель?

— Драматург семнадцатого века. Он написал «Сироту». Так вот, в этой пьесе есть такие строки: «Какое зло на свете не совершалось женщиной? Кто предал Капитолий? Женщина. Кто погубил Марка Антония? Женщина. Кто стал причиной бесконечных войн, повергших в прах славную Трою? Женщина. Вероломная, коварная, все разрушающая женщина». Оттуэй знал, что говорил. Он взглянул на женщин под верным углом. Можно подумать, что он лично был знаком с Робертой Уикем.

На моем лице снова заиграла едва заметная улыбка. Все это меня ужасно забавляло,

— Знаешь, Селедка, может быть, я заблуждаюсь, но мне что-то подсказывает, что на данный момент ты не слишком высокого мнения о Бобби.

Он пожал плечами.

— Нет, отчего же. Не считая того, что мне хочется задушить ее собственными руками, а потом поплясать на останках в подбитых гвоздями сапогах, я к ней вполне равнодушен. Она предпочла тебя мне, и больше здесь разговаривать не о чем. Самое главное, чтобы наша с тобой дружба не пострадала.

— И ты проделал столь длинный путь лишь для того, чтобы в этом убедиться? — растроганно спросил я.

— Честно говоря, я надеялся, что мне удастся получить приглашение на ужин и отведать кулинарных изысков Анатоля прежде, чем я сниму комнату в «Безрогом быке» в Маркет-Снодсбери. Анатоль готовит все так же восхитительно?

— Лучше прежнего.

— Могу себе представить — все, наверное, так и тает во рту. Прошло два года с тех пор, как я имел счастье приобщиться к его шедеврам, а я до сих пор не могу забыть их вкус. Великий артист!

— Что и говорить! — воскликнул я и с удовольствием обнажил бы в знак уважения голову, не окажись я без шляпы.

— Как ты считаешь, есть у меня шанс напроситься на ужин?

— Разумеется, мой дорогой друг. В этом доме никогда не откажут нищему и убогому.

— Вот и чудесно. А после ужина я сделаю предложение Филлис Миллс.

— Что?

— Я знаю, что тебя смутило. Она родственница Обри Апджона, подумал ты про себя. Но, с другой стороны, Берти, разве это ее вина?

— Пожалеть, а не осуждать?

— Именно. Нужно шире смотреть на вещи. Она милая, славная девушка, не то, что некоторые медноволосые Далилы, не буду уточнять, кого я имею в виду. Мне она очень нравится.

— Мне казалось, вы едва знакомы.

— Вовсе нет, в Швейцарии мы много времени проводили вместе. Мы с ней большие друзья.

Тут я понял, что пора, наконец, открыть миру благую весть.

— На твоем месте, Селедка, я не стал бы делать предложение Филлис Миллс. Бобби это может не понравиться.

— Но в этом-то весь смысл — показать этой змее, что на ней свет клином не сошелся, и, если ей я не нужен, кое-кто думает иначе. Чего это ты ухмыляешься во весь рот?

На самом деле на моем лице играла едва заметная улыбка, но я решил не цепляться к мелочам.

— Слушай, Селедка, — сказал я. — Я расскажу тебе одну занимательную историю.

Не знаю, доводилось ли вам когда-либо принимать «Желчегонную микстуру доктора Гордона» — «дает мгновенное облегчение при расстройствах печени, обладает чудодейственным лечебным эффектом и вызывает приятное ощущение теплоты внутри». Самому мне не доводилось, потому что состояние моей печени всегда держится на одном и том же, пусть и не лучшем, уровне, но я видел рекламный плакат. На нем изображен печеночный страдалец до и после приема микстуры, сначала с перекошенным лицом и ввалившимися глазами, кажется, он вот-вот прилюдно продемонстрирует все, что съел за обедом, потом — весь излучающий энергию, довольство и то, что французы называют bien etre.[75] Я это все к тому, что занимательная история, которую я рассказал Селедке, произвела на него такое же действие, как суточная доза для взрослых. Он тотчас воспрянул духом, он весь пришел в движение, он снова ощущал струение жизни под килем и, хотя вряд ли прибавил несколько фунтов, как было обещано в рекламе, но мне показалось, что он на глазах расправляется, точно резиновый утенок, которого надувают, прежде чем пустить в ванну.