Читаем без скачивания Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

Какое поощренье грусти.

Я полюбил свой деревянный дом.

Закат ласкает табуретку, печь,

зажавшие окурок пальцы.

И синий дым нанизывает кольца

на яркий безымянный луч.

За что нас любят? За богатство, за

глаза и за избыток мощи.

А я люблю безжизненные вещи

за кружевные очертанья их.

Одушевленный мир не мой кумир.

Недвижимость -- она ничем не хуже.

Особенно, когда она похожа

на движимость.

Не правда ли, Амур,

когда табачный дым вступает в брак,

барак приобретает сходство с храмом.

Но не понять невесте в платье скромном,

куда стремится будущий супруг.

август -- сентябрь 1965

* В сб. ФВ без заглавия, датировано 1965 -- 1967. -- С. В.

-----------------

Одной поэтессе

Я заражен нормальным классицизмом.

А вы, мой друг, заражены сарказмом.

Конечно, просто сделаться капризным,

по ведомству акцизному служа.

К тому ж, вы звали этот век железным.

Но я не думал, говоря о разном,

что, зараженный классицизмом трезвым,

я сам гулял по острию ножа.

Теперь конец моей и вашей дружбе.

Зато -- начало многолетней тяжбе.

Теперь и вам продвинуться по службе

мешает Бахус, но никто другой.

Я оставляю эту ниву тем же,

каким взошел я на нее. Но так же

я затвердел, как Геркуланум в пемзе.

И я для вас не шевельну рукой.

Оставим счеты. Я давно в неволе.

Картофель ем и сплю на сеновале.

Могу прибавить, что теперь на воре

уже не шапка -- лысина горит.

Я эпигон и попугай. Не вы ли

жизнь попугая от себя скрывали?

Когда мне вышли от закона "вилы",

я вашим прорицаньем был согрет.

Служенье Муз чего-то там не терпит.

Зато само обычно так торопит,

что по рукам бежит священный трепет,

и несомненна близость Божества.

Один певец подготовляет рапорт,

другой рождает приглушенный ропот,

а третий знает, что он сам -- лишь рупор,

и он срывает все цветы родства.

И скажет смерть, что не поспеть сарказму

за силой жизни. Проницая призму,

способен он лишь увеличить плазму.

Ему, увы, не озарить ядра.

И вот, столь долго состоя при Музах,

я отдал предпочтенье классицизму,

хоть я и мог, как старец в Сиракузах,

взирать на мир из глубины ведра.

Оставим счеты. Вероятно, слабость.

Я, предвкушая ваш сарказм и радость,

в своей глуши благословляю разность:

жужжанье ослепительной осы

в простой ромашке вызывает робость.

Я сознаю, что предо мною пропасть.

И крутится сознание, как лопасть

вокруг своей негнущейся оси.

Сапожник строит сапоги. Пирожник

сооружает крендель. Чернокнижник

листает толстый фолиант. А грешник

усугубляет, что ни день, грехи.

Влекут дельфины по волнам треножник,

и Аполлон обозревает ближних -

в конечном счете, безгранично внешних.

Шумят леса, и небеса глухи.

Уж скоро осень. Школьные тетради

лежат в портфелях. Чаровницы, вроде

вас, по утрам укладывают пряди

в большой пучок, готовясь к холодам.

Я вспоминаю эпизод в Тавриде,

наш обоюдный интерес к природе,

всегда в ее дикорастущем виде,

и удивляюсь, и грущу, мадам.

август -- сентябрь 1965, Норенская

-----------------

Два часа в резервуаре

Мне скучно, бес...

А. С. Пушкин

I

Я есть антифашист и антифауст.

Их либе жизнь и обожаю хаос.

Их бин хотеть, геноссе официрен,

дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

II

Но подчиняясь польской пропаганде,

он в Кракове грустил о фатерланде,

мечтал о философском диаманте

и сомневался в собственном таланте.

Он поднимал платочки женщин с пола.

Он горячился по вопросам пола.

Играл в команде факультета в поло.

Он изучал картежный катехизис

и познавал картезианства сладость.

Потом полез в артезианский кладезь

эгоцентризма. Боевая хитрость,

которой отличался Клаузевиц,

была ему, должно быть, незнакома,

поскольку фатер был краснодеревец.

Цумбайшпиль, бушевала глаукома,

чума, холера унд туберкулёзен.

Он защищался шварце папиросен.

Его влекли цыгане или мавры.

Потом он был помазан в бакалавры.

Потом снискал лиценциата лавры

и пел студентам: "Кембрий... динозавры..."

Немецкий человек. Немецкий ум.

Тем более, когито эрго сум.

Германия, конечно, юбер аллес.

(В ушах звучит знакомый венский вальс.)

Он с Краковом простился без надрыва

и покатил на дрожках торопливо

за кафедрой и честной кружкой пива.

III

Сверкает в тучах месяц-молодчина.

Огромный фолиант. Над ним -- мужчина.

Чернеет меж густых бровей морщина.

В глазах -- арабских кружев чертовщина.

В руке дрожит кордовский черный грифель,

в углу -- его рассматривает в профиль

арабский представитель Меф-ибн-Стофель.

Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом.

"Герр доктор, полночь". "Яволь, шлафен, шлафен".

Две черных пасти произносят: "мяу".

Неслышно с кухни входит идиш фрау.

В руках ее шипит омлет со шпеком.

Герр доктор чертит адрес на конверте:

"Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бекон".

Приходят и уходят мысли, черти.

Приходят и уходят гости, годы...

Потом не вспомнить платья, слов, погоды.

Так проходили годы шито-крыто.

Он знал арабский, но не знал санскрита.

И с опозданьем, гей, была открыта

им айне кляйне фройляйн Маргарита.

Тогда он написал в Каир депешу,

в которой отказал он черту душу.

Приехал Меф, и он переоделся.

Он в зеркало взглянул и убедился,

что навсегда теперь переродился.

Он взял букет и в будуар девицы

отправился. Унд вени, види, вици.

IV

Их либе ясность. Я. Их либе точность.

Их бин просить не видеть здесь порочность.

Ви намекайт, что он любил цветочниц.

Их понимайт, что даст ист ганце срочность.

Но эта сделка махт дер гроссе минус.

Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус:

душа и сердце найн гехапт на вынос.

От человека, аллес, ждать напрасно:

"Остановись, мгновенье, ты прекрасно".

Меж нами дьявол бродит ежечасно

и поминутно этой фразы ждет.

Однако, человек, майн либе геррен,

настолько в сильных чувствах неуверен,

что поминутно лжет, как сивый мерин,

но, словно Гёте, маху не дает.

Унд гроссер дихтер Гёте дал описку,

чем весь сюжет подверг а ганце риску.

И Томас Манн сгубил свою подписку,

а шер Гуно смутил свою артистку.

Искусство есть искусство есть искусство...

Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.

Ди Кунст гехапт потребность в правде чувства.

В конце концов, он мог бояться смерти.

Он точно знал, откуда взялись черти.

Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.

Он мог дас вассер осушить в колене.

И возраст мог он указать в полене.

Он знал, куда уходят звезд дороги.

Но доктор Фауст нихц не знал о Боге.

V

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.

Есть разница меж них. И есть единство.

Одним вредит, других спасает плоть.

Неверье -- слепота, а чаще -- свинство.

Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.

Однако, интерес у всех различен.

Бог органичен. Да. А человек?

А человек, должно быть, ограничен.

У человека есть свой потолок,

держащийся вообще не слишком твердо.

Но в сердце льстец отыщет уголок,

и жизнь уже видна не дальше черта.

Таков был доктор Фауст. Таковы

Марло и Гёте, Томас Манн и масса

певцов, интеллигентов унд, увы,

читателей в среде другого класса.

Один поток сметает их следы,

их колбы -- доннерветтер! -- мысли, узы...

И дай им Бог успеть спросить: "Куды?!" -

и услыхать, что вслед им крикнут Музы.

А честный немец сам дер вег цурюк,

не станет ждать, когда его попросят.

Он вальтер достает из теплых брюк

и навсегда уходит в вальтер-клозет.

VI

Фройляйн, скажите: вас ист дас "инкубус"?

Инкубус дас ист айне кляйне глобус.

Нох гроссер дихтер Гёте задал ребус.

Унд ивиковы злые журавли,

из веймарского выпорхнув тумана,

ключ выхватили прямо из кармана.

И не спасла нас зоркость Эккермана.

И мы теперь, матрозен, на мели.

Есть истинно духовные задачи.

А мистика есть признак неудачи

в попытке с ними справиться. Иначе,

их бин, не стоит это толковать.

Цумбайшпиль, потолок -- предверье крыши.

Поэмой больше, человеком -- ницше.

Я вспоминаю Богоматерь в нише,

обильный фриштик, поданный в кровать.