Читаем без скачивания Зеркала прошедшего времени - Марта Меренберг

– Вот я и смотрю, Таша, тебе всегда весело… особенно если мне грустно. Поедем, ну прошу тебя!

– Езжай с Азинькой. Я приеду позже…

Поэт, боясь показаться чересчур назойливым, в последний раз умоляюще взглянул, на Натали и ушел, забрав с собой Александру.

– Зачем вы остались? – повернулся к ней Луи. – Не хватит ли вам, жене и матери четырех детей, творить зло, последствий которого вы даже представить себе не можете, поскольку вас заботят только собственные придворные амбиции! Я вас предупредил – не подходите к Жоржу… Надеюсь, вы меня правильно поняли, госпожа Пушкина.

Барон чуть заметно поклонился, давая понять, что разговор окончен, и ушел в соседнюю залу искать Отто Брея, не особенно надеясь на благоразумие хищной желтоглазой Мадонны.

Наталья недобро усмехнулась и, завидев Мари Вяземскую, кинулась к ней, схватила под руку и стала что-то возбужденно шептать. В ответ Маша округлила свои темные глаза и сказала:

– Я в тебе не сомневаюсь, моя дорогая… Пушкин снова вызовет его…

Натали покачала головой и осторожно показала глазами на барона. Мари в недоумении уставилась на подругу и тихо прошептала ей на ухо:

– Ничего не выйдет, Таша, – он же дипломат…

– А мне только того и надо, Мари, – усмехаясь, прошептала в ответ Пушкина. – Старший Геккерн не пойдет стреляться с Пушкиным – пойдет Жорж… я уверена…

– А если… Дантес убьет Пушкина, Таша? – испуганно зашептала Мари. – А дети – ты о них подумала? А представь, что они оба погибнут, Та-шенька, – кого же ты станешь оплакивать после этой дуэли?

– Того, кто будет убит, Мари, – загадочно усмехнулась Натали, оглянувшись на государя, который не сводил с нее зачарованного, страстного, влюбленного взгляда…

– Я все видел, Азинька… – плакал Пушкин, целуя растерянную и грустную Александрии. – Опять они были вместе, он обнимал ее, а она – как она смотрела на него! Ты знаешь, как она умеет смотреть… Как взглянет – так и нет человека, пропал совсем… Только ты меня и понимаешь, золотая душа…

– Я так люблю тебя, Саша… Я хочу, чтобы ты жил. Жил, понимаешь, и продолжал писать, а не отвлекался на пошлый вздор, который тебя погубит! Ты посмотри на себя – ты измучен… бедный мой… на тебе в последнее время лица нет – и все из-за нее! Ты мне скажи – ты все еще ее любишь? – говорила Александра, гладя его непокорные, жесткие африканские кудри.

– Люблю… но дело не в этом, Азинька. Время мое уходит… как вода в песок. Я чувствую это, знаю наверняка, что жить мне осталось считанные дни… Помнишь, рассказывал тебе о Тане, цыганке?

– Не верю цыганкам, Пушкин. Врут все… И ты не верь – блажь одна…

– А этой я верю. Так вот, рассказала она мне однажды об одном сне… или не сне, а, скорее, видении своем. Убьют, говорила, человека одного, государственного мужа. Толпа народу огромная собралась – встречать его… И будто бы с высокого этажа какого-то здания стрелял в него из ружья молодой белобрысый парень… А человек этот с женой ехал в открытом экипаже – ну и насмерть его сразу же, естественно…

– Но при чем здесь ты?

– Вот и я думаю… Говорила, что убьют меня так же, как его… Блондин застрелит. А Дантес – блондин… И нам двоим тесно дышать одним воздухом на этом свете… Но с другой-то стороны, она ведь не о дуэли говорила – об убийстве, понимаешь?.. Я не пойму, что же она видела – смутно все…

– Пушкин, скажи – зачем тебе с ним стреляться? Вы же, кажется, все выяснили? Он женился на Катрин, вел себя, кстати, вполне достойно…

– Не смей! – взорвался Пушкин, рывком сев в постели и нервно наматывая на руку край простыни. – Он трус и негодяй, этот смазливый французик, который, как говорят, живет со своим приемным отцом, этим Геккерном! Представляю, что будет с бедненькой Катрин, – он желчно, язвительно засмеялся, – когда она узнает, кто на самом деле является… гхм… прости, Азинька, женой барона Луи Геккерна! Родит раньше срока поди, а то и вовсе выкинет! А и поделом ей, стерве, хамке… Матерщинница, ведьма, палка от метлы… Как, бывало, зыркнет на меня своими черными глазищами-то – как пощечину влепит…

– Не говори так, Саша, грех это… Она любит его. Пусть им будет хорошо…

– Ну пусть тогда и нам с тобой будет хорошо, Санечка, – прошептал поэт, покрывая поцелуями стройное девичье тело Александрии. – А не станет меня – так я оттуда, – он показал глазами на небо, – буду смотреть на тебя через облака и думать – был один человечек, который любил всю жизнь меня одного… Сашенька Гончарова… девочка моя любимая… Не плачь обо мне… Едет, едет за мною в черной карете смерть-голубушка… будет мне верною женой…

Бенкендорф, нервно затягиваясь сигарой и поминутно роняя на пол столбик пепла, ходил по кабинету, избегая глядеть на барона Геккерна, который принес с собой оскорбительное, полное самых гнусных намеков письмо-вызов от поэта Александра Пушкина, адресованный на сей раз ему самому.

Пробежав глазами письмо, старый придворный лис понял, что дуэли не избежать.

…Вы, подобно бесстыжей старухе, караулили мою жену по углам… вы отечески сводничали вашему так называемому сыну… заболев сифилисом, он был вынужден… грязное дело… казарменные каламбуры…

– Вы же понимаете, барон… вы, как полномочный представитель иностранной державы, не имеете права реагировать на это, – осторожно начал Бенкендорф. – Вызов снова адресован вашему сыну.

– Я говорил сегодня с государем, господин генерал, – сдержанно ответил Луи, – и без протокола даже – мне, представьте, повезло… и он заверил меня, что никакой дуэли не будет. Он сказал мне, что говорил с господином Пушкиным и попытался даже убедить меня в его сознательном, а не ребяческом, отношении к себе и к своему положению мужа, отца четверых детей и первого поэта России. Я не могу позволить себе усомниться в словах вашего государя, господин генерал, – Луи выразительно взглянул на Бенкендорфа, – но мне нужны гарантии. Мне нужно, чтобы мой сын был жив и здоров – даже в случае если… другая сторона… решится на поединок.

– Я понял. – Александр Христофорович, затягиваясь сигарой, в задумчивости уставился в окно на замерзшую Фонтанку. – Так где, вы говорите, назначена дуэль?

– На Черной речке, около пяти часов пополудни.

– Так там же лес кругом! Снегу по колено! Да и темно уж будет стреляться-то!

– Я там был сегодня. Осмотрел местность. – Бенкендорф из-под густых бровей быстро взглянул на барона, сухо кашлянув, но промолчал. – Это поляна, хорошо освещенная луной. А даже если луны не будет и снег повалит, то все силуэты будут четко просматриваться на белом фоне.

Вы что-то слишком хорошо соображаете, барон… По-военному. И не скажешь даже, что дипломат…

– Хорошо, – сказал Бенкендорф, опустив глаза и нервно полируя пальцами Георгиевский крест. – К четырем часам дня я пришлю туда своих жандармов, и они арестуют всех, кого там застанут, еще до начала дуэли. Расставлю их вот здесь… – он склонился над планом, – около Комендантской дачи – там этот живет, как бишь его – Мякишев, кажется, арендатор… Его тоже предупредим, чтобы был в курсе. Да не волнуйтесь вы так, барон! – хмыкнул он, взглянув в потемневшие от страха и отчаяния глаза Геккерна. – Разве станем мы гвардейцами нашими разбрасываться!.. Да и поэтами тоже, – поспешно прибавил он, отводя глаза в сторону.

Да-с… Жаль обоих. Но государь ясно дал понять, что мешать им будет неразумно… Стало быть, жандармов-то мы направим, но – не туда. Пусть едут в сторону Екатерингофа… А там разберемся… Мальчишке Геккерну предложим металлическую кольчужку под мундир – говорят, вещь надежная, подвести не должна…

Наемный экипаж с плотно зашторенными окнами уже около часа стоял на набережной Фонтанки, на углу Пантелеймоновской улицы. Уже стемнело, когда из дверей Третьего отделения вышел невысокий, круглолицый, довольно пожилой господин и направился прямиком к этой карете, где его, как видно, давненько дожидались.

– Здравствуйте, Павел Иванович, – тихо и вежливо поздоровался с секретарем Бенкендорфа Миллером молодой человек в бобровой шубе, без шапки, с длинными русыми волосами, спадающими на тонкое, широкоскулое лицо, на котором неестественно ярким блеском горели прозрачные, широко расставленные, зеленоватые глаза.

– Приветствую, Петр Владимирович, – весело откликнулся Миллер, усаживаясь с ним рядом. – Извините уж – задержались там, беседуя со старшим Геккерном. Весь извелся, бедный, пятнами пошел, умолял… Гарантии ему, видишь ли, нужны. Оно и понятно… А мне вот – верите, голубчик? – Пушкина больше всех жалко… Ведь в одном Лицее с ним учились, да-с… в Царском Селе. Стихи его люблю… сколько раз сам письма его крамольные от шефа прятал, чтобы на глаза не попадались – в папочку особую перекладывал, подальше от глаз…

Долгоруков, почти не слушая Миллера, безразлично кивнул и уставился в пространство, выжидая, когда секретарь Бенкендорфа подойдет к главному.