Читаем без скачивания Величие и проклятие Петербурга - Андрей Буровский

Но даже если повезло, если семья сыграла с Пите­ром в рулетку — и выиграла. То есть если живет она вне всяких патогенных зон — и на эту семью обруши­ваются все явления, связанные с северным положением Петербурга. Эти явления особенно сильно обрушива­ются и особенно остро воспринимаются недавними вы­ходцами из глубины России: а их ведь большинство в каждом из поколений жителей Санкт-Петербурга. Кто сказал, что русские только ОДИН РАЗ пережили шок от того, что попали на север?! Эти первые, основатели и строители города, их потомки — малая толика, исчезающе малая часть жителей Санкт-Петербурга.

Повторюсь: точно такой же шок переживала БОЛЬ­ШАЯ ЧАСТЬ обитателей Санкт-Петербурга в КАЖДОМ из населявших его поколений.

«До тех пор (то есть до приезда в Санкт-Петер­бург. — А.Б.) я никогда так ясно не представлял себе, что значит северное положение России и какое влияние на ее историю имело то обстоятельство, что центр умственной жизни на севере, у самых берегов Финского залива...» — писал князь Кропоткин в своих «Записках революционера».

«Как известно, Петербург — единственный из круп­ных городов, который лежит в зоне явлений, способст­вующих возникновению и развитию психофизиологиче­ского «шаманского» комплекса и разного рода неврозов»[115].

Ну, допустим, Петербург не единственный в исто­рии крупный город, лежащий в зоне «этих явлений» — Стокгольм, Хельсинки, Копенгаген, Упсала и Осло тоже находятся не совсем в тропиках. Но Санкт-Петербург — единственный в истории город, в который постоянно приходит новое население. Причем население из мест, где «таких явлений» не бывает. Население, которое ис­пытывает шок от столкновения с севером. Те, кто пере­селяется в Стокгольм из деревень Смоланда или ма­леньких городков провинции Скараборг, родились и выросли на той же широте. Для них-то никакого шока не происходит.

Петербург — это еще одна граница. Граница средней полосы, умеренной зоны, и севера. Санкт-Петербург — это место, в котором люди средней полосы постоянно, из поколения в поколение, сталкиваются с севером.

Кроме того, переселенец оказывается в напря­женном поле идей. Каждое сооружение, каждый памят­ник несет что-то свое... Насколько сложным, противо­речивым, многоплановым может быть каждый памятник, мы рассматривали на примере Медного всадника. А ведь примеры можно умножать до бесконечности.

Нового петербуржца обступают воплощенные идеи. Даже если он ничего не знает ни о самих идеях, ни об их воплощениях, эти идеи — пусть искаженные, пусть частичные — все же проникают в его подсознание. А чем образованнее человек, тем сильнее действуют на него эти идеи, заставляя все время думать, осмысли­вать, переживать.

К тому же идеи, среди которых живет петербур­жец, — разнообразны. Огромен диапазон мнений, суж­дений, оценок, и ничто не остается бесспорным или аб­солютно точно установленным. Взять хотя бы оценку Петра I, основателя города, в мифе массового сознания. От «Бог он, Бог он твой, Россия» и до Антихриста. Пой­ди разберись...

А разбираться приходится, потому что не может же человек вообще никак не отвечать на важнейшие во­просы, которые ставит перед ним сама жизнь. Кто та­кой Петр? Благо ли жить в Петербурге? Быть ли ему и правда пусту?

Человеку приходится или принимать какие-то идеи — а тем самым отвергать все другие (и делать это совер­шенно сознательно). Или, если хватит умственной мо­чи, надо выращивать что-то свое, собственное понима­ние происходящего.

Примеров этого «выращивания своего» можно при­вести миллион. Скромно покажу один пример: Ф.А. Степун писал в автобиографическом романе: «Какой вели­колепный, блистательный и, несмотря на свою единст­венную в мире юность, какой вечный город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что Петербург, в сущности, не Россия, а Европа. Мне ка­жется, что, по крайней мере, так же правильно и обрат­ное утверждение, что Петербург более русский город, чем Москва. Во Франции нет анти-Франции, в Италии — анти-Италии, в Англии — анти-Англии. Только в России есть своя анти-Россия: Петербург. В этом смысле он са­мый характерный, самый русский город»[116].

Что сказать по этому поводу? В одном небольшом абзаце — и сколько совершенно индивидуальных, со­мнительных, соблазнительных, вызывающих желание спорить, скорее всего, неверных идей. А это — лишь один небольшой пример, не более.

Не всякий человек участвует в создании и дост­раивании Петербурга. Но всякий живущий и даже вся­кий достаточно долго пребывающий здесь испытывает ту же экзистенциальную тревогу, что и Росси, и Монферран, и Воронихин.

Напомню, что именно «сообщает» город самим фак­том своего пребывания на краю российской земли и своей планировкой.

1.  Неуловимость «главного».

2.  Противопоставление искусственного, созданного людьми, и природного.

3.  Эсхатологическое мироощущение.

4.  Принципиальная недоговоренность того «текста», который, многократно дописав, послали предки и кото­рый читаем мы.

5.   Необходимость личного, индивидуального про­чтения этого «текста».

И в XX веке Санкт-Петербург своим расположени­ем, своей планировкой показывает, что он лежит не просто на краю России, но и на краю Ойкумены (слу­чайно ли, что роман с этим названием Ефремов писал в Петербурге?). Но и на краю мира людей. И на краю ма­териального мира.

В какой бы точке Петербурга ни жили, ни работали и ни находились, Петербург вам ясно говорит, что «главное» находится не здесь — оно всегда где-то в дру­гом месте, неуловимо и неявно; и что вот прямо здесь, прямо в этом месте, присутствует нечто, чего вы не знаете и не понимаете.

Казалось бы, город предельно устойчив, ясен, и во­обще он большой и каменный: прямо-таки символ чего-то основательного, положительного. Но вместе с тем он продуцирует и тревогу, чувство неопределенности. Го­род не дарует каких-либо прочных гарантий определен­ности; даже гарантий собственного существования; ощу­щение «пограничности» всего видимого и происходяще­го словно испаряется с булыжных мостовых города.

Живущий в городе естественнейшим образом про­никается особым неспокойным, ни в чем не уверенным мироощущением, так характерным для петербуржцев в прежние века его истории.

Неявность, скрытость и неочевидность центра, экс­центричность планировки делает урочища Петербурга особенно полисемантичными, создавая обстановку не­кой «призрачности» — зыбкости, неясности границ ре­ального и ирреального.

«Дописывание смыслов» происходит и в профессио­нальной деятельности. Петербург властно провоцирует на творчество в любой, в том числе и в сколь угодно уз­кой сфере. Ускоренное развитие культуры в Петербурге и происходит потому, что этот город — урочище куль­туры — является крайне емким, контрастным, мозаич­ным, семантически валентным местом.

Но особенно властно провоцирует город на «допи­сывание» и переосмысление текстов самого места сво­его обитания или пребывания.

В мире со множеством центров и со смещенными центрами уже известное оказывается непрочным. При­шедшее от предков, полученное ли сегодня положи­тельное знание — всегда только часть возможного.

Людям обычно не нравится все неспокойное, мятущееся, противоречивое. Люди, как правило, любят что-то спокойное, устойчивое, лишенное конфликтов. Но то, что не нравится людям, вполне может нравиться эволюции.

Есть много работ, в которых показано очень чет­ко — развитие и общества и всего мироздания идет не­равномерно и происходит главным образом за счет очень быстрых, но и очень глубоких изменений.

Периоды спокойного развития по определенным, ус­тоявшимся правилам — время накопления разного рода идей, мнений и способов жизни. А потом наступает ко­роткий, но бурный период экстремальных событий, об­щество становится с ног на голову, люди чувствуют себя неуютно и скверно, но «зато» именно в это время выяс­няется, что именно из накопленного будет применяться в дальнейшем. А что история выкинет на помойку.

«Традиционно люди боятся и избегают экстремумов. Идеалом выступает все-таки инерционное развитие, ко­гда жизнь безопаснее, определенности несравненно больше и нужно затрачивать много меньше усилий для поддержания жизнеспособности системы.

Но, во-первых, хотим мы этого или нет, инерцион­ное существование нам «не светит». И индивидуальная жизнь человека в нашей цивилизации — это своего ро­да «хроническая бифуркация», и все социальные и социоестественные системы Земного шара находятся в экстремальном состоянии и будут находиться в нем не­определенно долгий срок.