Читаем без скачивания Величие и проклятие Петербурга - Андрей Буровский

Если Санкт-Петербург по Ю.М. Лотману — го­род культурно-семиотических контрастов, то это касается и Дворцовой площади — одного отдельно взя­того культурного урочища. Здесь действует принцип «культурной голограммы» — одни и те же идеалы и представления визуализируются в урочищах разного масштаба.

Дворцовая площадь сама по себе, как урочище культуры, является крайне емким, контрастным, моза­ичным, семантически валентным местом, в котором за счет действия этих особенностей происходит быстрое развитие культуры. Это позволяет использовать по от­ношению к нему все тот же термин «месторазвитие». Ра­нее я применял его ко всему городу — теперь настаи­ваю на своем праве применить и к отдельно взятому, сравнительно небольшому урочищу.

Вопрос, конечно, еще и в том, как воспринималось урочище людьми разных эпох и разных поколений. Нет никакой уверенности в том, что это одно и то же: вос­приятие автором постройки того, что у него получилось, и восприятие человека другой эпохи. Важно не только, как написан текст, что написано адресантом; важно и что будет прочитано адресатом.

Некоторые из замыслов авторов ансамбля восходят к архетипическим представлениям, почти тождествен­ным для людей разных культурно-исторических эпох. Восприятие круга как символа целостности, неправиль­ной окружности с эксцентрически нанесенной точкой не особенно зависит от принадлежности к народу, куль­туре и эпохе.

Но интерпретация композиционных формул и особен­но архетипических образов, их наполнение конкретными представлениями каждой из эпох может быть предельно различно. В 1840—1850-е гг. россиянин, выходящий из арки Генерального штаба на Дворцовую, видел совер­шенно то же самое, что и его внук в начале XX века, и что видит его праправнук сейчас. Но тогда этот архи­тектурный ансамбль будил гордое ощущение принад­лежности к огромной империи, чувство «окна в Европу» и «столичности» (и, не говоря ни о чем другом, был по­следним «криком» архитектурной мысли).

Уже к началу XX века тот же самый комплекс со­оружений воспринимался уже не как что-то «европей­ское», а нечто «сугубо русское», приобрел благородную «патину веков». Имперская идея воспринималась все еще на «ура».

В эти годы существовало сильнейшее «чувство не­зыблемости империи»[106]. Россия не допускала и мысли о возможном распаде; для себя она была незыблемой и чуть ли не вечной.

Но вот идея самодержавной власти к XX веку поту­скнела и поблекла. Возникло то чувство иронии, кото­рое и вызвало к жизни памятник Александру III работы Паоло Трубецкого.

В конце XX — начале XXI столетия иронизировать в адрес русских царей считается неприличным. Но вот что исчезло, так это чувство незыблемости России. По­сле 1991 года россиянин впервые осознал Дворцовую площадь и весь Петербург не как неотъемлемую часть России — а как город, который, возможно, будет при­надлежать только части России. Мысль жуткая, но как избавиться от нее?

К концу «бунташного» XX века ансамбль Дворцовой утратил всякий ореол «столичности», «имперскости», но «зато» стал в глазах людей еще более «русским» и «исто­ричным».

Конечно же, нет никакой уверенности в том, что и сам ансамбль, и заложенные в нем, в его элементах композиционные формулы воспринимаются таким же образом, как создателями.

Тем более что наши потомки будут воспринимать мир совершенно не так, как мы, и не как люди XVIII ве­ка. Чем-то станет для них Дворцовая?

Глава 5

МОСКВА И ПЕТЕРБУРГ

Меж нами ни стекол, ни штор,

Ни поводов для поединка —

Один только чистый простор,

Пространства прозрачная льдинка.

     В. Шефнер

Трудно удержаться от соблазна сравнить «тек­сты» двух наших основных столиц. Не только потому, что это интересно само по себе, и не только из жела­ния очередной раз «пнуть» Москву. Города эти предель­но, до самой последней крайности, различны. Самые основы основ организации этих двух центров не схо­дятся. Между Москвой и Петербургом протекает вся русская история последних веков, и это само по себе создает множество культурно-смысловых контрастов. В поле этих контрастов легко оказывается всякий зна­комый с этими двумя городами... и каждый желающий. Имеет смысл посмотреть, до какой степени различны эти два центра.

Москва как будто «вырастает» из остальной Рос­сии и как бы «собирает», «вбирает в себя» через ради­альные улицы всю остальную Россию. Этот город гром­ко «говорит», что у земли есть центр, и центр само со­бой разумеющийся, естественный.

Москва громко говорит, что пространство всегда концентрично, всегда ограждено и тем самым замкнуто в пределах концентрических улиц. Что пространство как бы сужается к Кремлю, как к единственной мысли­мой цели.

Кремль возвышается, как пуп Вселенной, как кон­центрация пространства. Замкнутость пространства го­рода — воплощения Земли предполагает, что так же точно может быть замкнута и вся Земля. Построить «русскую стену» по образцу «китайской» не хватило бы ни людей, ни материальных средств у московских ца­рей-ханов, но эта идея сама по себе в их столице впол­не определенно содержится.

Расположение и планировка Москвы — этого симво­ла и воплощения всей России, сама по себе, без осталь­ных форм пропаганды, порождает осмысление России как чего-то замкнутого, «герметичного», чему враждебен и чужд остальной мир. Москва мощно провоцирует по­нимание страны как «единственно православной», как святой земли, окруженной врагами, «нехристями» и чу­довищами.

Своим положением и планировкой Москва говорит о том, что всякая сущность ограничена и отделена от других. Что у каждой сущности есть свой, и тоже само собой разумеющийся центр; сердце, как у Кащея Бес­смертного — игла в легендарном яйце. То есть получа­ется, что и у всякой идеи тоже есть «центр» — некое единственно возможное, единственно правильное трак­тование. Если даже данное конкретное решение про­блемы и неверно, а интерпретация далека от надежно­сти — все равно ведь существует некое абсолютно пра­вильное решение, так сказать, «истинный центр» этой сущности. Если это понимание неверно — значит, надо его отвергнуть и начать искать новое, но тоже «единст­венно верное».

Эти идеи визуализированы в виде города, улицы ко­торого неизменно ведут к храмам и сходятся не куда-нибудь, а к средоточию власти — к Кремлю. В Москве и Москвой визуализирована даже идея первенства го­сударственной власти над религиозной — каменная громада Кремля нависает над любым из храмов. Ни один храм совершенно не сопоставим по масштабам с Кремлем, с царской крепостью. Идеи связи религии с землей, с территорией, единственности источника вла­сти, отношения государственной власти и религии даются через планировку города, через переживание эмо­циональных состояний. Такая пропаганда стократ вер­нее, чем это можно дать в лекции или путем рассказа, действующего на разум.

Единство центра, концентричность планировки ис­ключают возможность переосмысления, добавления но­вых идей и смыслов, поиск того, что не было замечено раньше. «Дополнять» Москву нельзя. В индивидуальной трактовке Москва не нуждается. Москву можно только принять — полностью, не обсуждая. А приняв, в ней можно только раствориться.

Личность тут не имеет значения. Только давайте без домыслов! Я вовсе не утверждаю, что в современной Москве личность человека не признается обществом и что в Петербурге она более значима. Я утверждаю, что планировка каждого города задает свой комплекс идей и что идея личностного начала в московской планиров­ке не выражена. И что человеческая личность на «мос­ковских изогнутых улицах» имеет очень небольшие воз­можности заявить о себе.

Не нужно быть профессиональным культурологом, чтобы увидеть и уж, по крайней мере, почувствовать материализованную в камне идею единства религиоз­ной (идеологической) и государственной власти, их слияния со страной, народом, территорией. При аб­солютном господстве государственной власти над рели­гиозной. Не знаю, как там «вековая сонная Азия», так очаровавшая Есенина, но вот что идея неизменности, неподвижности, вечной незыблемости «опочила на ку­полах» — это вполне определенно.

Получается, что в самом расположении и в плани­ровке Москвы уже закодированы, как в голограмме, уже виртуально присутствуют все ужасы русской ис­тории. «Оживший кошмар русской истории» — так на­звал я часть, посвященную Московии, в одной из своих книг[107]. И сегодня я стою на том же: я искренне считаю кошмарами и ужасами русской истории шизофрениче­скую идею «Третьего Рима», высокомерную замкнутость, тоталитарную идеологическую власть.