Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Местное население просто-таки шокировало французов и их союзников поразительной нищетой и отсталостью. Евреи, – а без них не обходился ни один город и село в тех в прошлом польских землях, – с их врожденными предрассудками к инородцам крутились вокруг войск, чтобы покупать, продавать или обменивать самые разные предметы. «Если бы вы видели местность, по которой мы теперь бредем, моя дорогая Луиза, – писал генерал Компан молодой невесте, – вы бы знали, что в ней нет ничего красивого, даже и звезды на ней не прекрасны, и если бы кто-нибудь вздумал создать гарем из четырех жен для султана здесь, пришлось бы рыскать в поисках по всей стране»{290}.

Другое обстоятельство, действовавшее на нервы, а в равной степени и поражающее своей новизной, заключалось в краткости летних ночей в северных землях. «Много раз, когда мы разбивали бивуак на ночь, огромное сияние солнца все еще виднелось в небе так, что между закатом и восходом оставался лишь короткий промежуток, – писал Якоб Вальтер из Штутгарта. – Яркая краснота не сходила до самого рассвета. На ходу, бывало, думалось, будто смеркается, но вместо того наступал ясный день. Ночная пора продолжалась самое большее три часа, и свечение солнца никогда не прекращалось»{291}.

Откуда бы ни происходили солдаты, из Германии или Португалии, все равно они находились очень далеко от дома, и тревога их росла с каждым шагом, сделанным по дороге вперед. Такие чувства в особенности сильно владели молодыми новобранцами, но даже и старые солдаты потом поговаривали, будто наступление в России в некотором смысле было даже хуже, чем столь печально знаменитое отступление. Иные дезертировали и направлялись домой. Сотни кончали жизнь самоубийством. «Каждый день раздавались одиночные выстрелы из зарослей по сторонам дороги», – вспоминал Карл фон Зукков. Командиры отправляли дозор проверить, что происходит, солдаты возвращались и докладывали: еще какой-то человек застрелился. И свести счеты с жизнью отваживались далеко не одни только зеленые новобранцы. 14 июля майор фон Линднер из 4-го баварского пехотного полка с отчаяния перерезал себе бритвой горло{292}.

Согласно данным commissaire des guerres (военного комиссара) Белло де Кергора, к моменту прихода армии к Витебску она сократилась на треть, не дав ни единого сражения. Потери Висленского легиона составляли от пятнадцати до двадцати человек в каждой роте. «В нормальной кампании, – уверял один офицер, – две настоящих битвы не смогли бы до такой степени снизить нашу численность». Итальянская армия уменьшилась на треть, хотя в отдельных частях урон превышал и эту планку: одна недосчиталась 3400 из всего 5900 чел. 3-й корпус Нея съежился с 38 000 до 25 000 чел{293}.

Больше всех страдали немецкие контингенты. «Пища скверная, а туфли, рубахи, панталоны и гетры так изорвались, что большинство солдат шагают в обносках босиком. Вследствие чего они становятся непригодны к службе, – докладывал королю Баварии генерал Эразм Деруа. – Более того, я с сожалением должен сообщить Вашему Величество о том, что такое состояние дел влечет за собой серьезное ослабление дисциплины, а дух подавленности, разочарования, негодования, непослушания и нарушения субординации столь высок, что совершенно невозможно предсказывать, как все повернется»{294}.

Но хуже всех приходилось полякам Понятовского и вестфальцам, поставленным теперь под командование генерала Жюно. Им выпал жребий следовать через самые запустевшие районы в то время как им, приведенным в движение позднее основных сил Grande Armée, приходилось наверстывать упущенное время после того, как Наполеон поменял планы и велел им преследовать Багратиона.

Как ни удивительно, потери в живой силе в действительности пошли на пользу Grande Armée. Ряды воинов очистились от слабейших – от тех, кого и вовсе не стоило бы отправлять на войну. Однако прежде чем умереть, они способствовали замедлению действий войск, немало опустошили территории, где проходили, и настолько перегрузили механизмы машины снабжения, что та так и не вернулась в нормальное состояние. Вместе с тем впечатления от вида умиравших тысячами товарищей скверно сказывались на моральном состоянии уцелевших.

Наполеон обычно проявлял в походах большую активность. Он вставал как правило около двух или трех часов утра и не отходил ко сну раньше одиннадцати. Император носился всюду по ареалу театра военных действий в карете, которая позволяла ему работать и за которой следовали верховые лошади, чтобы Наполеон мог, вскочив в седло одной из них, отправиться на рекогносцировку позиций или дать смотр войскам. Его адъютанты, ехавшие за каретой и частенько не располагавшие заводным конем, сталкивались с трудностями в попытках не отстать от государя и главнокомандующего, особенно когда тот без оглядки уносился прочь на галопе.

Но уже сам размах Grande Armée в начале похода и разброс множества корпусов на очень широком ареале не позволяли Наполеону лично видеть большую часть войск, не давали шанса посетить их на марше или на бивуаке, как он поступал всегда прежде. В результате он не наблюдал своими глазами состояния армии и не чувствовал царивших в ней настроений, тогда как и солдаты не ощущали его присутствия и всегдашней энергичности в ведении кампании, к чему многие так привыкли. Он изучал списки и сравнивал числа, зачастую неточные, читал и выслушивал рапорты людей, порой готовых сделать ему приятное, а не сказать правду. Как отмечал генерал Дедем де Гельдер[80], все командиры прибавляли данные по численности войск, чтобы лучше выглядеть перед начальством, вследствие чего, согласно этим калькуляциям, Наполеон думал, будто имеет на 35 000 чел. больше, чем в действительности наличествовало на данной стадии{295}.

Наполеон лицезрел войска только в бою или в парадном строю на смотре перед его персоной, когда, взбодрившиеся и настроившиеся на встречу с ним, они выглядели да и чувствовали себя наилучшим образом. Посему император демонстрировал тенденцию отбрасывать и не выслушивать те немногие доходившие до него честные донесения в отношении фактического состояния частей и соединений. Такие рапорты не нравились ему, и он считал их проявлением паникерства. Дай он себе труд присмотреться к ситуации повнимательнее, он бы понял необходимость срочной реорганизации дел.

Огромное кавалерийское соединение Мюрата перестало оправдывать себя, поскольку не преследовало каких-то посильных ему военных целей и оказывалось не в силах элементарно прокормиться. Кавалеристам было бы куда проще добывать фураж для лошадей, а сами части и подразделения приносили бы больше пользы, если бы действовали в составе отдельных бригад и дивизий и распределялись по разным корпусам.

К тому же большинству командиров в реальной обстановке становилась очевидной необходимость «прополки» артиллерии. Русская артиллерия не только находилась на высоте в плане качества, но и пользовалась материальной частью большего калибра, а потому многие десятки легких полевых орудий, которые тащили за собой французы, оказывались по большей части бесполезными. Преимущественно для психологического воздействия Наполеон придал каждому пехотному полку по батарее 3-фунт. или 4-фунт. пушек[81]. Они оправдывали себя в стычках между небольшими войсковыми формированиями, но не в правильном сражении, где русские разворачивали свою артиллерию. Между тем применение таких пушек поглощало огромные силы, требовало тысяч лошадей и тонн фуража. Из-за нехватки тягловых животных многие орудия оставлялись частями по пути, например, в Вильне, как и в других местах, но потом их изо всех сил старались утащить с собой, хотя следовало бы просто бросить.

Согласно некоторым источникам, войдя в приготовленные для него покои в Витебске, Наполеон снял саблю и, бросив ее на покрытый картами стол, воскликнул: «Я останавливаюсь здесь. Хочу сплотить войска, проверить их, дать им отдых и заняться организацией Польши. Кампания 1812 г. закончена! Остальное довершит кампания 1813 г.!» Была ли описываемая сцена действительно такой театральной, вопрос спорный, чего, безусловно, не скажешь о смысле произнесенных им слов. Император поведал Нарбонну, что не собирается повторять ошибки Карла XII и идти на риск углубляться в русские просторы. «Мы должны осесть здесь в этом году, а заканчивать войну – следующей весной». Мюрату же Наполеон как будто бы говорил, что «война против России займет три года»{296}.

Наполеон расположился в резиденции губернатора Витебска принца Александра Вюртембергского, дяди царя, и там же оборудовал походный рабочий кабинет с его portefeuille и набитыми бумагами ящиками, а также с двумя длинными кофрами красного дерева, содержавшими путевую библиотеку. Как считается, встревоженный мыслями о ждавших его впереди долгих днях пребывания на одном месте, он писал своему библиотекарю в Париж с просьбой прислать «выборку занимательных книг» и романов или мемуаров для легкого чтения. Стояла ужасная жара, и к вечеру температура, как писал секретарь императора французов, барон Фэн, поднималась до 35 °C. В то время как солдаты находили отраду в купании в реке Двине, их предводитель обливался потом в попытках привести в порядок армию. Он рассылал приказы об организации новых линий коммуникаций и подвоза снабжения через Оршу из Минска, отдал распоряжение генералу Дюма приступить к сооружению крупного склада и строительству хлебных печей, а также сделал назначения в местную администрацию. Наполеон купил и велел снести квартал домов перед своей резиденцией, чтобы создать площадь для проведения смотров армии, а также регулярно устраивал парады, хорошо понимая, как благоприятно отражаются они на боевом духе солдат. Он уже знал, что в войсках идет ропот из-за ситуации со снабжением, а потому использовал один из парадов, проводившийся 6 августа, чтобы дать публичный выход гневу в адрес commissaires и ответственных за медицинскую службу. Громким голосом, чтобы слышали солдаты, он упрекнул виновных в неспособности постичь «святость их миссии», уволил главного фармацевта и пригрозил врачам отправить их обратно лечить шлюх из Пале-Руаяля. Все происходившее было чистым театральным шоу, но оно немало воодушевило солдат, видевших заботу императора о них{297}.