Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Александру доставалась задача внушать патриотические чувства или, скорее, решимость сражаться за все политическое, общественное, религиозное и культурное здание, каковое олицетворял он в глазах представителей всех сословий страны. Требовалось гигантское пропагандистское усилие, и тут совершенно незаменимым оказался Шишков. Александр набросал черновик воззвания на французском языке, а Шишкову предстояло перевести его на пламенный русский. В манифесте, опубликованном в Полоцке 6 июля, власти заявляли всем в стране, будто бы Наполеон пришел уничтожить «великий народ». «С коварством в сердце и лестью на устах он несет с собой вечные казни и оковы», – предупреждали составители призыва. Конечно же, Александр изгонит Наполеона из страны, но у того в распоряжении несметные силы, а потому царю надо собирать новые рати.

В манифесте вся страна представлялась как вовлеченная в битву не на жизнь, а на смерть во имя спасения собственных жен, детей и домов. Обращение призывало дворян, духовенство и крестьян брать пример с героев прошлого. Шишков знал, как соединить любовь к семье и дому с любовью к царю и отечеству. Заявления затрагивало библейскую жилку, изображая народ России как избранный, призванный однажды возвыситься надо всеми прочими, оно подкреплялось благочестивой верой в божественное провидение{311}.

К тому же Александр ввел в действие пропагандистскую машину православной церкви. Он писал епископам с призывами мобилизовать духовенство в действиях против общей угрозы чужестранного и безбожного «войска двунадесяти языков», как иногда называли многонациональную Grande Armée. Синод издал собственное воззвание, побуждая всех и каждого встать под ружье в деле защиты веры и отечества против безбожных захватчиков, которые оскорбили Всевышнего ниспровержением трона и алтаря во Франции. Священникам повсюду в стране наказывали вооружать простые души чувством верности. По просьбе Александра, архимандрит Москвы Августин написал особую молитву, в которой верующим, помня о примерах Моисея, Гедеона и сокрушившего Голиафа Давида, предлагалось умолять Всевышнего оборонить Россию и наполнить государя всеми потребными для достижения победы мудростью и храбростью{312}.

Публиковать звонкие манифесты было лишь одной частью дела, а другой – заставить людей сохранять трезвый рассудок. Лихорадочные настроения Санкт-Петербурга с поразительной легкостью то бросало в нелепый оптимизм, то погружало в мрачную пучину безнадежности. «Все в любую минуту ждали появления курьера с вестями о победе, слухи о которой ходили по городу, – писал 21 июля один житель столицы другу в провинцию. – Говорили, будто Багратион разбил короля Вестфалии. Количество взятых в плен приводилось 15 000». и верно, разговоры о громких достижениях не утихали: Витгенштейн потрепал Удино и Макдональда, Ней и Мюрат потерпели поражение на подступах к Витебску{313}.

Однако звучало и немало раздражения по поводу отступления и оптимистичных бюллетеней, печатавшихся властями. «В них пишут о наших успехах, о медленном темпе продвижения Наполеона, о недостатке уверенности у его войск, но сами факты показывают нам нечто совсем иное. С успехом мы только отступаем, и пусть неприятель не победил, он просто-напросто бесцеремонно берет целые губернии, – жаловалась Варвара Ивановна Бакунина в дружеском письме, добавляя: – Отчаяние и страх растут с каждым часом, тем временем как нас пытаются обмануть – уверить, будто все происходит в соответствии с неким очень разумным планом». Сотни беженцев из Риги появились в Санкт-Петербурге, сея страхи в столице. «Скорбь, страх и безнадежность овладели всеми», – рассказывала она 6 июля.

Объявление о ратификации мирного договора с Турцией, обнародованное неделю спустя, успокоило страсти. Но вскоре за тем пришли известия об оставлении Александром Дриссы, вновь повергшие Санкт-Петербург в панику. Вести о боях Витгенштейна у Якубово восстановили подобие спокойствия. 25 июля в Таврическом дворце провели благодарственный молебен, за каковым через три дня другой – в честь успехов Тормасова при Кобрине. Когда же люди прослышали о том, что Наполеон уже в Витебске, многие из них бросились паковать чемоданы, причем некоторые действительно уехали из Санкт-Петербурга, ожидая дальнейшего наступления неприятеля именно на него{314}.

Не многим лучшие настроения царили и в Москве. 27 июня, трое суток спустя после перехода Наполеона через Неман, но прежде, чем о том узнала Мария Аполлоновна Волкова, она писала подруге, Варваре Ивановне Ланской, будто «всегда держалась мнения, что не следует слишком уж заботиться о будущем». Однако вся философия ее не выдержала испытания и рухнула, как только пришли страшные известия. «Мир покинул наш прекрасный город», – писала она 3 июля. Примерно двумя днями ранее одного жившего в Москве немца толпа, приняв за француза, чуть не забила насмерть камнями. Спустя неделю, Мария Аполлоновна вновь взялась за перо. «Пять дней назад говорили, будто Остерман одержал крупную победу. Сие оказалось выдумкой, – рассказывала она. – Этим утром до нас дошла новость о блистательной победе Витгенштейна. Известие пришло из надежного источника, и граф Ростопчин его подтверждает, но никто не решается тому поверить»{315}.

Александру следовало обратить страхи и злость в действия. В первую очередь он нуждался в большем количестве живой силы, а в физическом смысле она принадлежала земельной аристократии. Еще в марте, когда он вынудил помещиков к дополнительному набору, те уже ворчали, а потому теперь царю требовалась вся их добрая воля, ведь предстояло побудить дворян изъять из хозяйственного оборота очередной процент работников. К тому же монарх испытывал и весьма значительную нехватку наличных. Помимо налогов, которые в период подготовки к войне и так видимым образом возросли, он к тому же призывал к сбору пожертвований. Царю приходилось подвергнуть сильнейшему испытанию свое пресловутое обаяние.

В Смоленске, куда Александр заглянул в первую очередь, многие дворяне пришли и предложили для великого дела себя и свои богатства. Типичным их представителем можно назвать Николая Михайловича Калячицкого, который выразил намерение пожертвовать троими сыновьями ради «решительной обороны или славной смерти», а также поставить целые фуры предметов снабжения для армии, каковые действия по существу означали смертный приговор его небольшому имению{316}. Ободренный извержениями патриотизма и готовностью подданных на все ради него, Александр отправился на одну из самых, наверное, важных встреч в его жизни – поехал говорить с жителями Москвы.

Царь не собирался предпринимать триумфальный въезд в город, поскольку совсем не рассчитывал на теплый прием в том оплоте «стародумов» – защитников традиций, для умиротворения которых он сделал так много, удалив от себя Сперанского и назначив им Ростопчина. Александр лишь попросил губернатора встретить его на последней почтовой станции перед Москвой во второй половине дня 23 июля. Они имели продолжительную беседу, и в ходе нее Ростопчин заверил государя, что город в его власти, а следовательно Александру опасаться нечего. Тем не менее, царь предпочел появиться в Москве в полночь, когда все, как он надеялся, будут уже спать. Но не тут-то было.

Дворянство собралось для встречи с государем в Кремле. Огромные палаты наполняли аристократы и чиновники высшего звена, в то время как всюду на улице волновалось простое население. Вдруг по толпам прокатился слух о захвате французами Орши, и народ повалил к Кремлю с воплями об измене. Затем кто-то предположил, будто царь не показывается, потому что его нет – он мертв. «Дрожь пробежала по толпе, – вспоминала одна молодая дворянка. – Она была готова во все верить и всего бояться». Кто-то, стоявший рядом с ней и слышавший рокот голосов собравшихся снаружи людей, прошептал: «Мятеж!» Слово облетело помещение, и среди разнаряженных аристократов началась паника. К счастью для всех присутствовавших, появился курьер с известием о вот-вот предстоящем приезде царя{317}.

Ради встречи государя толпы собрались на Поклонной горе, но не стали ждать там, а принялись продвигаться все дальше и дальше по дороге. Стояла теплая звездная ночь, и вот, когда царская карета находилась в пятнадцати верстах от города, Александр увидел вдруг, что вдоль дороги стоят крестьяне со свечами в руках и священники с поднятыми вверх для благословения государя иконами. Когда он доехал до Москвы, толпа выпрягла лошадей и сама потащила карету по улицам, где люди падали перед ней на колени.

Следующим утром они присутствовал на торжественной службе в Успенском соборе Кремля в ознаменование ратификации мирного договора с Турцией. После того митрополит Платон благословил государя иконой св. Сергия, которую брал с собой царь Алексей Михайлович на войну с поляками, а Петр Великий – на битву со шведами. «Веди нас, куда пожелаешь, веди нас, батюшка, мы умрем или победим!» – кричали люди всюду вокруг него. Тем не менее, уезжая на следующий день во дворец в Слободе, где почтить его собрались дворянство и купцы, Александр изрядно нервничал. Он выглядел «бледным и задумчивым», а кроме того не улыбался обычной для него теплой улыбкой. Чтобы заверить государя относительно отсутствия поводов для беспокойства, Ростопчин велел расставить с внешней стороны дворца ряд полицейских кибиток, готовых к загрузке в них и к отправке в Казань любых возмутителей спокойствия. Но крутые меры не потребовались. Александр обратился к дворянам и купцам с речью о необходимости сделать пожертвования ради защиты отечества, а потом предоставил им возможность обсудить данный вопрос отдельно по сословиям{318}.