Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Следующим утром они присутствовал на торжественной службе в Успенском соборе Кремля в ознаменование ратификации мирного договора с Турцией. После того митрополит Платон благословил государя иконой св. Сергия, которую брал с собой царь Алексей Михайлович на войну с поляками, а Петр Великий – на битву со шведами. «Веди нас, куда пожелаешь, веди нас, батюшка, мы умрем или победим!» – кричали люди всюду вокруг него. Тем не менее, уезжая на следующий день во дворец в Слободе, где почтить его собрались дворянство и купцы, Александр изрядно нервничал. Он выглядел «бледным и задумчивым», а кроме того не улыбался обычной для него теплой улыбкой. Чтобы заверить государя относительно отсутствия поводов для беспокойства, Ростопчин велел расставить с внешней стороны дворца ряд полицейских кибиток, готовых к загрузке в них и к отправке в Казань любых возмутителей спокойствия. Но крутые меры не потребовались. Александр обратился к дворянам и купцам с речью о необходимости сделать пожертвования ради защиты отечества, а потом предоставил им возможность обсудить данный вопрос отдельно по сословиям{318}.

Дворяне принялись спорить о резонности призыва одного из двадцати пяти мужчин, тогда как кто-то предложил дать одного человека из десяти. Как позднее выяснилось, автор смелой идеи вообще не владел землей в губернии и всего лишь искал способа быть замеченным и добиться положения при дворе. Но предложение его совпало с настроением собравшихся и вызвало прилив воодушевления.

У купцов царила атмосфера не меньшей экзальтации. «Они ударяли себя по лбу, рвали волосы, воздевали руки к небу, слезы гнева текли по их лицам, напоминавшим лики древних героев. А один скрипел зубами, – записал свои впечатления очевидец. – Не представлялось возможным разобрать слов во всеобщем гвалте. Слышались лишь стоны и крики негодования. То был воистину неповторимый спектакль». Купеческий старшина пожертвовал огромную сумму со словами: «Je tiens ma fortune de Dieu, je la donne а ma patrie» («Мое богатство досталось мне от Господа, и я отдаю их моей отчизне»). Помимо готовности дать по одному человеку из десяти в ополчение, дворянство предложило государю три миллиона рублей, а купцы – восемь миллионов{319}.

Александр достиг чего-то куда большего, чем просто согласия на предоставление необходимых людей и средства. Если верить князю Петру Андреевичу Вяземскому, жившему в то время Москве, о войне постоянно дискутировали в Английском клубе и в гостиных, но тон обсуждений всегда имел налет академизма, словно бы дело не касалось присутствующих. Однако с приездом Александра положение резко переменилось. «Все колебания и растерянность исчезли. Всё словно бы окрепло, устоялось и сошлось в убеждении, в одном священном чувстве, что необходимо защитить Россию и спасти ее от неприятельского нашествия»{320}.

Поездка в Москву оказала глубочайшее воздействие на самого Александра, и, уезжая из древней столицы ночью 30 июля, он оставлял ее уже более сильным человеком. Из-за взрыва эмоций и поклонения перед его персоной царь исполнился новой решимостью и волей. «У меня есть лишь одно сожаление – отсутствие способности ответить должным образом на любовь сего замечательного народа», – признался он фрейлине царицы, графине Эдлинг. «Почему, государь? Не понимаю», – ответила она. «Да, он нуждается в вожаке, способном привести его к победе, а у меня, к сожалению, нет ни опыта, ни способностей, потребных в данный момент». Несмотря на такую самооценку, царь вновь начал подумывать о принятии на себя командования войсками. Но своевременное письмо от сестры, Екатерины, указавшей брату на то, как тот повредил Барклаю своей нерешительностью, по существу заставило Александра забыть и думать о такой перспективе{321}.

В русской армии не меньше, чем во французской, сожалели о несостоявшемся столкновении под Витебском, и, тащась в направлении Смоленска, солдаты пребывали в состоянии глубокого уныния. Они добрались до города 1 августа и разбили лагерь на северном берегу Днепра. Барклай выступил с обращением о вот-вот предстоявшем соединении со 2-й армией Багратиона, после чего общими усилиями можно будет помериться силами с французами. Настроение в войсках поднялось.

На следующий день Багратион сам прискакал в лагерь Барклая при всех наградах и в окружении свиты из генералов и штабных офицеров. Барклай вышел встретить их суховатый и скромно одетый. «Они приветствовали друг друга со всеми возможными проявлениями любезности и демонстрацией дружбы, но с холодностью и отчужденностью в их сердцах», – выражал мнение начальник штаба Барклая, генерал-майор Ермолов. 2-я армия Багратиона отставала от 1-й всего на один дневной переход, и вот теперь командующий ее милостиво отдавал себя под начало Барклая{322}.

«Вскоре узнали, что пришел давно ожидаемый князь Багратион и обе армии соединились, – вспоминал Николай Митаревский, тогда зеленый артиллерийский офицер в корпусе генерала Дохтурова. – Это обстоятельство чрезвычайно всех обрадовало. Думали: больше не будем отступать, и война примет другой оборот». Уже сам вид 2-й армии вызывал воодушевление у солдат и офицеров 1-й, поскольку, как объяснял Ермолов: «Первая армия, утомленная отступлением, начала роптать и допустила беспорядки, признаки падения дисциплины. Частные начальники охладели к главнокомандующему, низшие чины колебались в доверенности к нему. Вторая армия явилась совершенно в другом духе! Звук неумолкающей музыки, шум не перестающих песен оживляли бодрость воинов»{323}.

Как ожидали враги немцев и русофилы, теперь-то отважный настрой Багратиона должен возобладать, к тому же приходилось рассчитывать на воздействие фактора осознания вступления войны в новую фазу, ведь отныне войскам предстояло защищать древние русские земли. «Дух народа пробуждается после двухсот лет дремы, чувствуя военную грозу», – писал Федор Глинка, офицер и страстный русофил, проводя параллели с войной против поляков в 1612 г. Во имя предстоящего героического сражения и успехов в нем под Смоленском слагали стихи и оды{324}. Шли разговоры о переходе в наступление и изгнании французов прочь из России.

Русские в тот период находились в более сильном положении, чем когда-либо с начала войны. Да, они оставили огромные территории врагу, потеряли до 20 000 чел., пару дюжин орудий и гигантские запасы снабжения. Но теперь у них в центре стояли 120 000 чел. перегруппированного войска, а две армии из 30 000 чел. на севере и 45 000 на юге создавали угрозу флангам Наполеона. По данным разведки и из опросов пленных, русское командование знало о тяжелых условиях пребывания французских войск, основные ударные силы которых оценивались – пусть и несколько занижено – только примерно в 150 000 чел.

И все же, как верно подмечал Клаузевиц, русские имели на своей стороне скорее стратегические, чем тактические преимущества, а у французов по-прежнему оставались все шансы победить в правильном сражении. Но способность их к эффективному действию сокращалась с каждым днем. Посему на данном этапе отсутствовал всякий смысл в переходе русских в наступление{325}. Но именно это они и исполнились решимостью совершить. Вся армия, от самого верха и до последнего рядового, была по горло сыта бесконечным отступлением. Личному составу то и дело говорили о блистательных победах Тормасова, Витгенштейна, Платова и других, потому солдаты и офицеры не понимали, отчего же сами они продолжают оставлять врагу территория без боя. Теперь, когда Багратион соединил силы с Барклаем, причин для дальнейшего отхода как будто бы вовсе не осталось, и всюду царило желание драться.

Барклай же, осознававший бессмысленность сражения на данной стадии войны, находился под постоянным давлением дать врагу битву теперь же, причем нажим осуществлялся как свыше, со стороны самого Александра, так и снизу, из рядов армии. Положение главнокомандующего не позволяло ему оказывать противодействие натиску отовсюду. 3 августа он написал Александру о готовности нанести удар по оторванным от остальных сил противника корпусам Нея и Мюрата. Однако на самом деле все указывает на факт наличия у Барклая надежды, как и прежде, избежать битвы. 6 августа он держал военный совет, где изложил свою точку зрения, но очутился перед подавляющим большинством «ястребов» и нехотя согласился атаковать, призывая всех и каждого действовать с чрезвычайной осторожностью.

Русские выступили утром на следующий день, 7 августа, тремя колоннами, которым предстояло ударить и смять кавалерию Мюрата и корпус Нея, стоявшие лагерем вокруг Рудни и дислоцированные, следовательно, впереди – в отрыве от остальных войск французов. Предприятие, вполне возможно, увенчалось бы успехом, действуй наступающие с должной быстротой и решимостью. Победа не изменила бы стратегической обстановки, но подняла боевой дух русских солдат и осложнила новый переход к отступлению впоследствии (что все равно пришлось бы сделать), а потому успех сулил лишь относительный выигрыш. На деле же успеха не случилось вовсе.