Читаем без скачивания 101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

— Я недавно к зубному ходила, — говорит Лолла.

— Ах, вот оно что, — говорю я.

— Ты нам ничего не хочешь сказать? — спрашивает Лолла и, словно для того, чтобы подчеркнуть серьезность, лениво тянется за бумагой для самокрутки.

Я наблюдаю, как она вытаскивает бумажку из пачки, и не знаю, что ей сказать, и сказать ли, но тут звонит телефон, как раз в нужный момент, и я бросаю взгляд на маму, а потом мама встает из-за стола. Как будто она даже рада уйти: из-за этих разговоров, а может, из-за того, что ее беременная жена собирается закурить.

— Вот… Давай, я тебе фильтр дам. Так будет лучше… Для ребенка.

— Нет, ничего, спасибо.

После февральских событий Лолла распорядилась, чтоб ее отвезли в какую-то долину на Западных фьордах и промартовалась там до апреля. Какой-то филиал вытрезвителя. Когда она вернулась обратно, на ней уже был целый мешок. Она сворачивает самокрутку. Ловко. И облизывает. Как высокоразвитая кенгуру. Я подношу ей зажигалку. Слышу, как мама в прихожей в телефон: «Ой, правда?» После первой затяжки:

— Ну, Хлин…

— Олёв.

— Холмфрид…

— Что с ней?

— Палли Нильсов мне сказал, что она беременна… от тебя.

— От меня?

— Да. А ты не знал? Для тебя это новость?

— Нет, нет… Это просто у нее какая-то истерия.

— ИСТЕРИЯ?

— Да.

— По-твоему, это ИСТЕРИЯ, если она беременна, уже на пятом месяце!

— Тогда было бы заметно. Ты же у нас сама на пятом… живот.

— Так… значит, по ней незаметно?

— Нет. Просто пузырик.

— Мужчины видят только то, что хотят.

— А женщины получают, что хотят? — говорю я и собираюсь посмотреть на самокрутку в ее руке, но она уже быстро поднесла ее к губам, и мой взгляд так и остается на ее животе.

Лолла перестает затягиваться и быстро говорит:

— ЭТО еще что?

Мама вешает трубку, и мы молчим до тех пор, пока мама не входит в кухню. Сейчас она просто глина, а брега нет. Лицо такое, что хочется спросить: «Что?» Этот вопрос берет на себя Лолла.

— Эльса. У нее был выкидыш.

Таблетка Магги. Вака. Рождество, и видео «Baby Lotion». Я и Тупик. Я и таблетка. Я. Таблетка. Пуля. Обе служат одной и той же цели. Белая и черная — а размер тот же самый. Самый. Сам. Сэм. Сэмми. Сэмми Дэвис-младший. Дин Мартин. Сейчас оба чокаются в темном баре. Черт бы меня побрал! Пули я заслуживаю таблетку проглотить самому. Противозачаточный / фронт я сам прорвал, / а теперь бросаю жизнь /смерти я в оскал. Сестра моя Эльса! Родимая! Ты никого не родишь! И… Пуля, планета, форма та же, размер разный. И обе… Метеорит, летящий мне в голову. Да. Мы живем на пуле, которая летит сквозь космическое пространство, пропорции те же: Солнце — голова, а Земля — маленькая пулька, только Солнце сказало: «What a waste»[234] (Солнце говорит по-английски), и попросила ее «not to bother, you can’t kill me»,[235] и пуля была навечно осуждена кружиться вокруг Солнца, как муха вокруг лампочки. Иногда ее жужжание можно услышать, если долго стоять в одиночестве перед видеопрокатом вечером, когда оттуда все ушли, когда спал аж-жиотаж-ж-ж… Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж… Семь миллионов «ж-ж-ж» жужжат хором, это души ж-ж-живущих, устремившие глаза к «небесной тверди», как говорится, но при этом з-з-забывается, что дальше начинается космос, в котором никаких бож-жественных сил нет, одно ж-ж-жуж-ж-жание, когда они прорываются сквозь атмосферу, семь миллионов душ за день: хлопанье земных крыльев, космические мухи жужжат вокруг Солнца, и что их ждет — души, на которых написано: Сэм Дэвис-младший, Дин Мартин, и дедушка, и Йоун Пауль, и Николь Браун (ц. 90 000) и пятимесячный нерожденный мальчик?

Мы все живем на пуле, на дробинке, которой однажды выстрелили из ружья, — пиф-паф, и просто пытаемся на ней удержаться, просто висим на ней, вместе с Ларри Хагменом и всем прочим…

Я мертвой хваткой вцепился в сигарету и пытаюсь держать голову — неподвижно держать, чтобы пуля, кружащая вокруг нее, не впечаталась мне в лоб. Мама садится. Когда?

— …сегодня утром. Это был Магги. Он сейчас у нее.

А я собирался выступить под фонограмму барабанного боя на конфирмации и торжественно открыть маленькую противозачаточную жемчужину: в ожерелье — для нее, в перстне — для него. Племянник, племянница, ты ничем не стал, только маленьким кровавым комком. А я сам бездарно скомкал свою кровинку… Вот так… Милый племянник! Но тебе хотя бы не придется пользоваться зубной нитью. Как работает мозг? Роджер Уиттакер.[236]

В подвале, в музее, я отыскиваю вышеупомянутую таблетку и проглатываю ее, не запивая. Как будто таким образом кончаю с собой.

В туалете в «К-баре» я кладу в рот оранжевую таблетку и проглатываю, не запивая. Как будто таким образом кончаю с собой.

Выхожу из туалета и сажусь. Трёст улыбается мне эдакой улыбкой однополчанина, будто мы — солдаты одного полка в каком-нибудь вертолете высоко над Вьетнамом, зеленошлемные, в полном снаряжении с парашютами за спиной, и ждем, когда нас вытолкнут вон. Мы молчим, только изредка поглядываем друг на друга. Ждем. В динамиках Oasis все еще пытается пробиться сквозь «Wonderwall». Потом — «Run DMC» и Aerosmith с песней «Walk this way».[237] Вдруг меня схватили за воротник. Вслед за кулаками — лицо. По-моему, оно принадлежит Эллерту, brother of[238] Хофи:

— Ты чего здесь делаешь?!

Судя по дикции, стаканов семь точно…

— Я…

— Какого хрена ты вообще сюда приперся? Что тебе, дома не сидится?

— Да там стремно. Папа твой все время заглядывает, отдохнуть спокойно не дает…

С его стороны небольшой напряг со словами. На заднем плане я усматриваю бьюти Бриндис. Она медленно подтягивается к Эллерту с сигаретой и говорит:

— Лерти! Не надо!

Он:

— Ты что себе позволяешь, а?! Что это за выходки!

— А я никуда не выходил. Он сам вошел.

Эллерт крепче скручивает воротник вокруг моей шеи и волочит меня прямо по стаканам к стене. Птица с предсмертным выражением, которой вот-вот свернут шею. Холодное пиво — по моей ноге.

— Не надо со мной шутить!

На мои очки летят брызги. Смазливое лицо Лерти — на мое. Оно с хорошем состоянии, как кассета, на которую никогда ничего не записывали. С тех пор, как я целовался с его сестрой, я никогда не приближался так близко к другому лицу. Bless for good.[239] Но сейчас мне не до поцелуев. Я отворачиваюсь. Трёст, эта птица на ветке, смотрит на пострадавшего коллегу своими птичьими глазками, спешит убрать свой стакан в безопасное место на другой столик. Птенец на хейди, занесенный в Красную книгу. Kentucky chicken[240] на хейди, занесенный в Красную книгу. В конце концов Лерти издает рев:

— And stay away from my sister![241]

— Что это значит?

— It means what it means![242] Притворяется тут, что ничего не понимает, а сам строит из себя всезнайку… который знает про всех детей… кроме своего собственного! Тварь! You stay away from her![243]

— Ну, это несложно…

— Ах так!

— Хотя нет…

— Ну?

— Стремны, как говорится, бубны за горами… А еще это, как ее, насчет родов… и Магомета… и ваще…

— Don’t bullshit те! Don’t fucking bullshit me![244]

— Ты что, недавно из-за границы? На стажировку ездил?

Последние слова я произношу сдавленным голосом.

Мне едва удается выжать их из горла сквозь его железные объятия. Вот он швыряет мою голову о стену. Только бы поскорее наступило «э».

— You fucking son of a dyke![245]

Теперь меня совсем лишили свободы слова. Он пробует меня задушить. От слова «душа». Которая у меня вот-вот вылетит. Интересно, убийц пускают на похороны их жертв? Эти отпеватели — они все прощают или как? Я начал прокручивать в башке документальный фильм о своей жизни. Первая сцена: я в сапожках на Стаккахлид, 4, и мама… но вот вышибала оттаскивает его от меня. Бриндис выбегает за ними из дверей.

Я сползаю обратно на стул. Поправляю воротник, смотрю на Трёста. Он улыбается. И я пытаюсь улыбнуться. «К-бар» опять взлетает и превращается в вертолет над Вьетнамом. Бар поскрипывает, пролетая над побережьем, над пылающими взрывами. Под винтами — навинченная деревня. Девушка (ц. 45 000) на высоких каблуках теряет равновесие. Я пытаюсь снова настроить свой «э»-кран после этого неожиданного инцидента, впрочем, в армии перед атаками такое не редкость. Затылок ломит.

Заведение летит в глубь Вьетнама, из динамиков — TLC (3×70 000) со своей «Waterfalls»: «Don’t go chasin’ waterfalls. Please stay at the lakes and rivers you used to be…»[246] Внезапно нас швыряет за борт. Мы бортанулись о стол. Боль в затылке распространяется на все тело и смешивается с экстази. «Не гонись за водопадами. Оставайся у рек и озер». Сейчас уже поздно об этом говорить. В сердце взрывается граната, и мы, товарищи, падаем, над Вьетнамом, а оранжевое вещество тем временем нервничает в наших клетках. Нас прет в свободном полете. Под нами красивый пейзаж: в основном неразбомбленные джунгли, озера, водопады. Я раскрываю парашют и парю следующие десять часов, следующие двадцать четыре часа. Я поднимаюсь, не вставая на ноги. На пружинах подхожу к стойке и слышу собственный голос, заказывающий у Кейси два двойных виски. Он понимающе кивает. Я выпил свое, подхожу к Трёсту, даю ему его рюмку и говорю: «Алекс, эй, Алекс, давай открывай свой парашют!» — потом разворачиваюсь и обнимаю за плечо какую-то экологически очень чистую цыпочку (ц. 750 000) и говорю: «Плечико? Ты — Плечико?» — потом смотрю на ее груди: их две. Для верности пересчитываю. Ну точно, две. «Плечико, у тебя две груди! А где твоя сестра? Второе Плечико где? Меня сегодня проперло на Сьюзи Кватро. Ты Томми не видела? Нет, ты не очень „была“. Ты — есть. Ты — „пони“?» Она откидывает свои светлые волосы так, что ей удается убрать с меня руку. То есть убрать с себя мою руку. То есть убрать меня со своей руки. То есть убрать себя из-под моей руки. Я говорю ей вслед по лестнице: «Семьсот пятьдесят тысяч». Son of a dyke.[247] Вниз спускается Херта Берлин. Она говорит: «Ой, хай!» Я говорю: «Хай, ой!» Она говорит: «А?» Я говорю: «Ты не спала с Румменигге?[248] Как он в постели?» Она спрашивает: «А кто это?» Я говорю: «Нет, он был в баварской команде. А ты — в Берлине». Она говорит: «Так ты теперь с Трёстом?» А я пустился в пляс, Я пустился в пляс? Можно сказать и так. Подходит Алекс и говорит: «В „Луне“ бейбы, пошли!» Я говорю: «Алекс». Он говорит: «Джефф». Нас выносит на улицу. Я волочу парашют по Лёйгавег. Алекс держится за свой. Мы приземляемся на «Луне». В «Луне» показ мод. Невесомость на «Луне» еще приятнее. Втыкаю американский флаг в писсуар в сортире. Играю в Армстронга. I am very armstrong.[249] Ищу хрен, чтобы помочиться. Не нахожу. Выхожу из сортира и ищу в зале. Наверно, его отрезала какая-нибудь беременная лесбиянка и теперь держит его, трепещущего, в своей дрожащей руке в каком-нибудь такси, едущем по улице Квервисгата. Son of a dyke. Все! Теперь я — Боббит. Прочел книжку «Хоббит». Нам в универе задавали. Я говорю «Толкин» компрессорной журналистке с показа мод (ц. 450 000) в темных очках. «Тут сегодня прямо Толкин!» Она отвечает: «Нет. Это иод эгидой „Элит“ и Донны Каран». Я ей: «Она — дочь Гуннара Кварана?»[250] Она мне: «Давай отдохнем, ладно?» — и хохочет. Я хохочу. Я хочу хо. Я смотрю, как бейбы бегают взад-вперед по подиуму. В показах мод только один недостаток: одежда. Чувствую, что у меня стоит. Я нашел его. Щупаю, Не нащупываю. По ладоням — холодный пот. Я здоровый. Я — Скули, карлик-силач.[251] Сейчас я достоин пера спортивного журналиста Бьяртни Фел. Хорошо, что кожанка крепкая и не треснет, если я глубоко вздохну. Самое поганое, что меня обоббиттили. Меня это добивает. Но я надеюсь, что полиция найдет виновницу и после короткого допроса пестик отыщется, в клумбе перед университетской библиотекой, а господа из «скорой помощи» в Центральной больнице не поленятся пришить его обратно, а недели через три в палате на Гренсаусе он опять воспрянет, и Алекс заснимет это событие на пленку и подбросит фотографию в интернет. Показ мод закончился. Все бейбы сдохли. Я бы заплакал, но писалка на стекле не работает. А писать-то хочется. Как писать, если у тебя все отрезали? Как женщина. Да, я — женщина. Нет, я не женщина. Я подхожу к одной женщине (ц. 1 500 000) и спрашиваю: «Ты на каком месяце?» Она: «На первом курсе университета». Я ей: «Мне за тебя нечего дать». Она мне: «О, прости». Я ей: «Ценю. Вот это я ценю. Тебе тут член на глаза не попадался?» Она улыбается на 75 000 и отвечает: «Не-ет». А теперь — дискотека. Рагги Бьяртна поет: «Ring my Bell». По-моему, это фальцет. Кажется, я стал танцевать. Son of a dyke. Приходит бейба с показа мод. Я ей: «Ты — Плечико?» Она уходит. Я сажусь на устройство для пускания дыма. То есть это оказывается устройство для пускания дыма, когда между моих ног поднимается столб гелия. Кажется, я перднул. И как сильно! Народ накрыло с головой. Но им это вроде бы по кайфу. У меня даже из кишок приятно пахнет. Вижу Бриндис — Лертину бейбу. Она меня не видит. Приходит Алекс и спрашивает, с собой ли у меня дистанционка. Я отдаю ее ему. Он уходит. Я закуриваю. Да, есть такое дело. Я сегодня слишком много курил. Я сегодня слишком много воскуривал. Даже из зада стал идти дым. Я иду в сортир. Я надеваю презерватив. Долго вожусь. Ах, вот он, оказывается, где! Он все это время был в презервативе! Презерватив на мне болтается. Я подтягиваю трусы. Кажется, на мне их штук семь, не меньше Надо, чтобы начали выпускать бронированные презервативы, которые не проткнешь ножом. Боббитт. Хоббит. Алекс тоже в сортире. Стоит у раковины. Он белый. Негров в нашем полку нет. Только бы нас не ждал полный облом, когда мы вернемся из Вьетнама. Мы выходим. Наверно, нам стоило бы переговорить друг с другом в туалете. Теперь-то уже поздно. Я, например, мог бы сказать: «Ну, как тебе здешние женщины? Вот лично мне желтые никогда не нравились. У них глаза, как пизды». А он мог бы, к примеру, сказать: «Вот именно. Нас-то как раз двое». Я приближаюсь к стойке на маленьком батуте на колесиках. Стойка сделана из дерева весьма твердой породы.