Читаем без скачивания Дорога неровная - Евгения Изюмова

Настасья угомонилась, видя, что муж совсем не слушает, перестала ругаться, попросила:

— Вань, ты хоть батюшку нашего не обижай, он же хороший человек. Рази забыл, что без него я бы ни в жисть Степку не родила? Помнишь, он ведь тебе тогда лошадь дал, чтобы отвезти меня в Тюмень?

Катаев, конечно, помнил, как трудно рожала жена их первенца ещё в дореволюционное время. Так маялась, что не было никакого выхода, как отвезти её в больницу. Да везти не на чем: безлошадный Катаев батрачил на зажиточных односельчан. Прибежал он тогда к батюшке, упал на колени и Христом-Богом умолял помочь: дать двуколку, чтобы Настасью в Тюмень отвезти. Отец Алексей запряг повозку да ещё и денег дал, чтобы женщину без всяких препон положили в больницу.

«Так что, — пришел к выводу Катаев, — и попы — разные, и мы — тоже. И жить нам надо меж собой мирно».

— Слышь, Настасья, — обратился он к жене, — ты скажи батюшке, пусть он самые ценные иконы старухам раздаст, глядишь, уцелеют, а то, если прикажут иконы собирать, я ведь это сделаю.

Хоть и закрыта церковь в Богандинке, однако, батюшка все равно совершал привычные обряды крещения, хоть и грозился Катаев «упечь отца Алексея куда Макар телят не гонял». Но только грозился, потому что богандинский священник не призывал к сопротивлению новой власти, а даже вызвался преподавать в местной школе словесность. Венчать же Алексей богандинцев опасался, не хотел испытывать долготерпение Катаева, потому бракосочетание проходило сейчас в сельсовете. Да и как венчать без колокольного звона, без торжественного песнопения? А это как раз и запрещалось. Да и звонарь Ерёма куда-то исчез. А как звонил благостно! От воспоминаний о мелодичном звоне церковных колоколов у отца Алексея в глазах щипало.

Но и крещенье — прибыльное дело, потому что, записав бесплатно ребенка в толстую тетрадь в сельсовете, как обязывала новая власть, получив соответствующую бумагу, родители шли потом к Алексею с просьбой о крещении младенца, подкрепляя свою просьбу продуктами или деньгами, если они, конечно, были. Потому, когда к нему явился сын в сопровождении незнакомой большеглазой девочки с внимательным взглядом, у которой в руках был узелок, где угадывались яйца, Алексей добродушно пробасил:

— Несите, несите младенца.

И младенца принесли. Его, завернутого в шаль, держала в руках дочь пастушки Марты. Отец Алексей весело хмыкнул: неугомонная в любви пастушка, видимо, вновь произвела на свет дитя. Правда, слегка удивился, почему не заметил её беременности, ведь если предполагается рождение дитя, это трудно скрыть. И совсем удивительно, почему крестить младенца принесла не сама мать. Из-за Ирмы выглядывали братья, давешняя девчушка-просительница и его сын Вениамин да ещё какие-то мальчишки. Но на это батюшка внимания не обратил и прогудел:

— Однако, отроковица, а где родители отрока новорожденного?

Ирма смутилась, но тут же сообразила, что ответить:

— Болеют оне, батюшка.

— Ещё крестные отец и мать надобны, скажи об этом родительнице, отроковица, и завтра можно будет свершить священный обряд крещения.

— Батюшка, а мы ему будем крестными, — Ирма отвернула край шали, и на отца Алексея глянули бессмысленные, едва прорезавшиеся глазенки щенка, лежавшего до сих пор спокойно в руках девочки. Глотнув свежего воздуха, щенок то ли от радости, то ли от возмущения, что его раскрыли, тихо тявкнул.

Лицо батюшки Алексея исказилось, он остолбенел и, казалось, навек онемел. Но лицо медленно наливалось кровью, взгляд становился все осмысленней и злее, и, наконец, батюшка рявкнул во всю мощь своих могучих легких:

— Вон! Во-о-н!!! Канальи, нехристи!!!

Ребятишки сыпанули к выходу, протопали по узелку, который выронила младшая девочка, и на полу разлилось густоватое жёлтое пятно. Последним бежал Венька, загораживая девочку от рук рассвирепевшего отца. Алексей лапнул ладонью за кожушок сына, молча приподнял за воротник от пола, а другой перехватил его за талию, рысью понёсся во двор к флигелю, где жил с семьей. Ребятишки, заметив, что погони нет, притормозили за оградой и теперь испуганно выглядывали оттуда. Отец Алексей, взлетев на крыльцо, поддал рукой по заду брыкавшегося сына и скрылся во флигеле. Вскоре из дома раздался басовитый рев поповского сына: отец вкладывал в Веньку через мягкое место ум-разум и благочестие.

Егор спал тревожно. Метался во сне. Пришел он домой немного выпивши. А где и с кем выпил, не доложился Валентине. Молча разделся и лег на топчане, где спал после того, как увез Павлушку в Богандинку. Валентина с младшими детьми располагалась на кровати.

Егор стонал, что-то бормотал. Валентина прислушалась к его шепоту, и вдруг все оборвалось у нее внутри, словно полетела куда-то вниз.

— Анна Петровна, — четко произнес Егор, — Аня…

А дальше, как ни пыталась Валентина разобрать, что бормочет во сне муж, так и не смогла понять, хоть и топталась рядом. Тут она вспомнила, как Мироновна говорила, что, если взять спящего человека за мизинец, да задать ему вопрос, тот и выскажет, что на уме держит и во сне видит в тот момент. Валентина, старательно наморщив лоб, стала вспоминать наставления Мироновны:

— Заря утренняя Маремьяна, заря вечерняя… Ох, ты, Господи, да как там дальше-то? — Валентина ощупью нашла плечо Егора, едва прикасаясь, скользнула пальцами вниз по руке, что свесилась с топчана, осторожно нащупала мизинец и начала уговаривать мужа: — Ну, Егорушка, говори, говори про Нюрку-змею, злую разлучницу, говори, что любишь её, подколодную, — а слезы так и струились по щекам, капали на пол. — Скажи, Егорушка, скажи…

И Егор, словно услышал мольбу жены, прошептал:

— Аня, — и улыбнулся слабой болезненной улыбкой.

Валентина, как ошпаренная, отскочила в сторону:

— Ах, потаскун, уж и во сне про неё говоришь, во сне видишь! — возмутилась Валентина, словно и не умоляла минуту назад об этом Егора.

Ночь прошла для Валентины в тяжких душевных муках. Под утро забылась во сне и не слышала, как Егор ушёл на службу. Проснувшись от плача маленького Никитки, сразу вспомнила, что шептал во сне муж, и новая волна ярости захлестнула ее, перед глазами заколыхался туман, и она тяжко застонала, закусив край подушки: «Господи, накажи этого таскуна, накажи!»

Накормив ребятишек, обиходив их, Валентина попросила соседку посидеть с ними немного, а сама поднялась наверх, где располагалось отделение милиции, сжимая в руке пачку махорки, которую вчера принес Егор.

— Я ей все зенки бесстыжие выжгу, я ей… — бормотала Валентина злобно, идя по коридорчику, ведущему в кабинет начальника отделения. Она остановилась на миг перед кабинетом, повесив голову на грудь, словно задумалась о чём-то, хотя на самом деле в её голове не было никаких мыслей, она была пустая и гулкая, и в это время за дверями раздался смех: приглушенный — Егоров и звонко-нахальный — Нюрки Горемыкиной. — Ах, ты, паскуда, смеешься? С моим мужиком?!!

И Валентина влетела в кабинет, вернее, в небольшую комнатушку, где стоял стол с пишущей машинкой, сидя за которой Нюрка бойко стучала по клавишам, и машинка отвечала весёлым стрекотом. Егор ходил из угла в угол, подглядывая в бумажку, которую держал в руке, и диктовал, улыбаясь, Горемыкиной:

— За прошедший месяц в лесах в районе села Червишево…

Нюрка кокетливо глянула на него и сказала:

— Минуточку, Егор Корнилыч, сейчас напечатаю, — и машинка затрещала быстрее прежнего.

— Ага, — согласился Егор, пыхнул цигаркой и деликатно отмахнул дым в сторону от Горемыкиной.

«Ишь, — подумала Валентина, — притворяются, что работают, а сами шашни разводят», — перед глазами вновь заколыхалась туманная муть, и она закричала:

— А-а! Сука шелудивая, смешно тебе? Мужика заманиваешь?

И не успел Егор охнуть, как махорка облаком взлетела и сыпанулась прямо в лицо Горемыкиной. Нюрка удивленно вскинула глаза и дико взвыла, схватилась за лицо. А Валентина стояла напротив, уткнув руки в бока, и злорадно смеялась:

— Вот ей, суке, вот ей! Не будет на тебя пялить зенки свои бесстыжие, путанка шелудивая!

Егор задыхался. Слова не могли вытолкнуться из горла, застряли, словно кляп. Его рука шарила по бедру, цеплялась за кобуру, и когда сумела вытащить оружие, тут и слова прорвались наружу:

— Убью! — взревел он. — Убью!!!

Но вскинуть руку с наганом Егор не успел: ворвались в дверь два милиционера. Один бросился к Егору, другой вытолкал в коридор Валентину. И тут грохнул выстрел.

— Ты что, Егор Корнилыч, очумел? — закричал кто-то, а в ответ — забористая брать Егора и вой Нюрки.

Валентина мчалась вниз, в свою квартиру, не видя ничего под ногами: перед глазами до сих пор колыхалась туманная пелена. Но все ясней и ясней вырисовывалось озлобленное лицо Егора, когда он вытаскивал наган из кобуры. Тут и Валентина взвыла не тише Нюрки, придя в себя и ясно представив себе, что будет с ней, если следом прибежит Егор. А на расправу он стал короток: бить не бил, но яростным стуком по столу, скрипом зубов мигом усмирял Валентину, если она принималась ворчать, но сейчас произошло такое…