Читаем без скачивания Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

– Я не хочу смерти твоей, а посему прикажу сейчас своим воинам схватить на улице первого попавшегося бродягу, дабы он занял бы твоё место. Чтобы его не узнали и не смогли бы заметить подмены, легионеры отделают его кнутами так, что никто на свете не сможет распознать – кто се есть на самом деле, ты или другой человек. Дабы хитрые жрецы ничего не заподозрили бы, подмену проведём после суда Синедриона. Тебе же дам лошадь, денег на дорогу и сопровождение, чтобы смог ты спокойно под покровом следующей ночи уехать навсегда отсюда. Беги, иудей!!! И беги подальше! Например, в Галлию, а лучше в Сарматию, что лежит за Понтом Эвксинским. То земля не римская, но варварам принадлежащая, дикая и малолюдная, там сможешь продолжить своё дело. Подмену, думаю, никто не обнаружит. Снимай свои грязные лохмотья. Я распоряжусь принести тебе одежду римского легионера. Помощь сию оказать желаю не потому, что ты убедил меня в правоте своей, и я учение твоё принял за истину, но за доброе дело и услугу, оказанную одному человеку.

– Я знаю, игемон, о ком идёт речь: о красивой, молодой женщине, приходившей в Кайфу. Платье служанки, в которое она был переодета, не смогло скрыть её знатного происхождения. Это твоя жена? Я рад, что болезнь от неё отступила. Значит, помощь моя была не бесполезной. Но не так сильно помог ей я, как её любовь к тебе, прокуратор, жажда жизни и вера в мои слова. Чудес никаких не было и не бывает. Я просто почувствовал, что ей очень хочется выздороветь и жить, поэтому только и укрепил её в том желании.

– Спасибо тебе, Иисус! – я впервые за всё время нашего разговора назвал пленника по имени, отчего он особенно внимательно посмотрел на меня. Немного помолчав, проповедник вдруг неожиданно изрёк:

– Пожалуй, можно было бы принять твоё предложение, прокуратор Иудеи, но при одном условии.

– Ты, ставишь мне условия? Интересно!

– Так вот, игемон, – спокойно сказал Назорей, будто не услышал моего саркастического тона, – согласен ли ты, пойти со мной? Прямо сейчас, бросив всё, дабы нести в земли те, куда побежим, слово истины?

Предложение проповедника было столь внезапным, что я буквально остолбенел от услышанных слов. Но моё замешательство длилось не долго.

«Что он говорит? Да как этот грязный и нищий оборванец осмелился предложить мне такое? Да чтобы…» – пронеслось в моей голове, и чувство безудержной ярости заклокотало внутри меня. В первое мгновение я даже захотел выхватить из ножен свой меч и отрезать язык подлому наглецу, сделавшему римскому прокуратору столь непристойное предложение. Мне стоило большой воли, сдержаться от немедленного наказания, ибо никогда не считал себя палачом, но воином, которому негоже было марать свои руки ремеслом заплечных дел мастера. Стараясь не кричать, чтобы не поднять на ноги весь дворец, я тихо и медленно выговорил:

– Да ты видно сошёл с ума? Ты что говоришь, безумец? Кому делаешь сие гнусное предложение? Мне!?… Римскому прокуратору? Наместнику в Иудее? – я буквально задыхался от ярости, душившей меня, но говорить старался при этом спокойно, – ты предлагаешь преступить мне через клятву? Ведь я присягнул на верность империи, и нет большего бесчестия, чем предательство. Не испытывай моё терпение, иудей, своими глупыми словами, ибо последствия за них могут быть весьма плачевными для тебя!

– Прости, прокуратор! Ты прав! Но и я тоже! Не торопись осудить меня, ибо не может быть терпимым тот, кто уверен, что он вполне прав, а другие совершенно не правы. Я не хотел обидеть тебя, но другого ответа, кстати, от тебя и не ожидал, хотя сожалею, что и ты меня понял неправильно. Я не предлагал тебе совершить предательство, но дружбу и приглашение послужить благому делу. Может, потом вспомнишь, поймёшь и согласишься? Только я тоже не приму твоего предложения, так как имею понятие о чести, и, хотя жить желаю не менее других, смерть выбираю и потому отвергаю с благодарностью твой добрый порыв, идущий от сердца. Нет за тобой ничего, в чём бы можно было обвинить тебя за смерть мою. Искушение избежать вероятной казни во мне весьма велико, но я просто обязан преодолеть его, иначе не будет истинной веры, но посмеются потомки над слабостью моей и назовут все дела мои пустыми словами и тленом, а меня самого обманщиком и негодяем. Ведь это то же самое, что бежать с поля боя, а трусов, как сказал ты, положено убивать. Нельзя, чтобы из-за обычной человеческой слабости окончательно забылось всё, что говорил я и чему учил, иначе быть мне преданным забвению и проклятию. Не должны люди, вспоминая обо мне, думать, что я прожил жизнь болтуном, пустословом или трусом, тем самым, списывая пороки свои на пример моего поступка. Нет, игемон! Мне должно и нужно идти на суд Синедриона и, если придётся, то и на крест, хотя очень не хочу этого, ибо страшно боюсь умирать. Я не Бог, но обычный человек, желающий жить. Никто и ничто не в праве отобрать у человека жизнь его, данную ему по рождению, потому как в момент появления на свет вкладывает в него Господь душу, которая принадлежит тому, кто даёт её, и только он может забрать, однажды данное, обратно. С верой и надеждой иду я на смерть! Будущее покажет – прав ли был я или нет? Ты ведь знаешь, прокуратор, что побеждающий никогда не потерпит вреда от смерти. И отпусти меня, игемон! Я очень устал, к тому же мне ещё надо подготовиться к завтрашнему суду Синедриона и, возможно… – договаривать пленник не стал, но я понял, о чём в тот миг подумал несчастный узник, ведь умирать проповедник не хотел.

Действительно было пора заканчивать разговор, ведь заседание Синедриона было назначена на раннее утро, да и солнце уже начинало своими первыми лучами брызгать из-за горизонта, раскрашивая ими ещё тёмное небо в нежно розовые цвета.

– Значит, я ничего не смог сделать для тебя, Галилеянин?

– Значит так, прокуратор Иудеи! Ты ничего не смог и не сможешь сделать для меня, даже если бы захотел, ибо не в твоих это силах и власти! Хотя ты и наместник Рима, но не во власти даже всех великих и могучих правителей изменить что-либо, потому как есть на свете и посильнее. А про судьбу твои рассуждения не верны! Судьба, не познаваемая человеком никогда, может быть изменена самим человеком, потому как она, что дорога, длинная и трудная, со множеством искушений и соблазнов на ней, а посему вкусит ли идущий по дороге той соблазнов или обойдёт их, такая и судьба будет у него в конце жизненного пути, а дорога та у всех разная, но ведет к одному – истине, коей и является Бог! Крепко запомни слова мои эти, прокуратор Иудеи, Понтий Пилат!

– Запомню, Назорей! Но и ты запомни, что ни в чём меня не убедил! Я остаюсь при своём мнении! Прощай Иисус! Если ты окажешься прав, то после смерти встретимся и поговорим! Не суди меня тогда слишком строго, по знакомству хотя бы, – пошутил я напоследок, – если нет, то…. А сейчас иди!

За дверями зала ждал вызванная мною стража, чтобы отвести осуждённого обратно в крепостную тюрьму. Шаги воин и узника вскоре перестали доноситься из коридора, и вновь наступила тишина. Я остался один. Ночной разговор с проповедником был слишком длинен и тяжёл, но усталости не чувствовалось.

– Марк, – сказал я своему легионеру, выйдя во двор, – передай Артериксу, чтобы перед тем как отправить пленника в Синедрион, он всыпал бы ему тридцать девять ударов. Но пусть это сделает осторожно. У проповедника действительно длинноват язык, за что и следует его наказать, но он должен жить!

У ворот дворца стояла совсем молодая девушка и упрашивала караульного воина проводить её по очень важному делу к римскому прокуратору. Но легионер не только не хотел пропустить неизвестную просительницу, но даже не желал её слушать, а тем паче пойти и доложить о ней. Время было позднее, далеко за полночь, и Мария, поняв тщетность своих попыток добиться встречи со мной, уставшая от всех переживаний за сегодняшний вечер в изнеможении опустилась на землю. Плакать она уже не могла, сил просто не хватало, так как все они ушли на то, чтобы отбить Иисуса от храмовников, когда те напали на него в Гефсиманском саду.

– Ладно, тогда буду сидеть здесь до утра, и ждать, ждать, ждать…., – твёрдо решила девушка.

Но вот только что или кого она думала дожидаться у моего дворца, Мария и сама точно не знала. Светало. Просительница, желавшая увидеть наместника Иудеи, была близка к отчаянию, ибо не представляла, как найти выход из создавшейся ситуации. Ещё несколько часов назад большой компанией они готовились к празднику пасхи, сидели у костра, Иисус как всегда был весел и радостен, много шутил и смеялся, когда внезапно на поляну вышел отряд храмовников. Девушка тогда немного опоздала, поэтому она уже увидела, как стражники, посланные первосвященником, накинулись на Иисуса, к ногам которого, обливаясь кровью и потеряв сознание, рухнул Иуда, а все остальные ученики, охваченные жуткой паникой, бросились врассыпную. Марию поразила тогда до глубины души развернувшаяся перед её глазами картина позорного бегства тех, кто сидел за одним костром рядом с учителем, ел с ним, пил вино. Девушке некогда было кричать им вслед, взывать к их совести, ибо она, не раздумывая, как это когда-то сделал Иисус, спасая Марию от насильников, ринулась на помощь своему другу. Дралась девушка неистово и отчаянно. Она царапалась, кусалась, била своими маленькими, но крепкими кулачками налево и направо всех, не разбирая, в кого и куда попадала, пинала ногами своих противников, а одному даже откусила ухо. Но разве могла она, хрупкая юная девочка, по существу ещё ребёнок, противостоять почти трём десяткам крепких и вооружённых мужчин, служивших стражниками в Храме? Девушку сильно ударили по голове и после того, как она потеряла сознание, её грубо, словно сноп соломы, отбросили в кусты колючего терновника.