Читаем без скачивания Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I - Борис Штерн

Здесь были лица на одно лицо — ганнибало-пушкинское. На берегу озера собрались Пушкины всех возрастов и телосложений — резвились толстенькие курчавенькие сашхены, задиристые подростки со взбитыми шевелюрами, юноши с пробивающимся пушком над верхней губой, молодые мужчины-логоны — тонкие, стройные, высокие — били в барабаны, водили хороводы вокруг бахчисарайской колонки. Были Пушкины степенные, был Пушкин-колдун, Пушкин-скромняга, два Пушкина-пьяницы, а третий попросту алкоголик, были Пушкины — лысые старики. Сашко играл на аккордеоне — а бить в барабан он так никогда и не научился — и пел ни к селу, ни к городу:

Карманчики!Чемоданчики!Девки щупают вораНа майданчике!

Берег был накрыт персидскими коврами и львиными шкурами, началось свадебное пиршество. Гамилькар подарил жене амулет-мешочек с купидоньим ядом — цена подарка была эквивалентна Нобелевской премии, — графиня (а графиня уже стала княгиней — «узейро», — эта завиднейшая карьера для любой российской купеческой или капитанской дочки потом была опошлена советскими вертихвостками, выходившими замуж за арабских и негритянских шейхов и принцев, чтобы уехать за бугор), — так вот, графиня в свою очередь преподнесла жениху тульский медный самовар, из которого пили пальмовое вино — до водки офиряне еще не додумались, но домашнее пальмовое вино здесь было славное, и узейро потом научила логонов гнать в самоваре банановую 40-градусную самогонку (близкую к водке по рецепту Менделеева), которую научилась гнать в Севастополе у Люськи Екатеринбург из гнилой картошки.

Наступила ночь. Купидоны вылупили зенки, зажгли свои красные фонари. (Купидоны спят с открытыми глазами, их можно использовать вместо ночника, в свете их фонарей можно читать, печатать фотографии. Когда ночью сторожевой купидон проходит по улицам Эдема, видны два красных качающихся фонаря. Стая купидонов на ветвях на ветру — это фейерверк, красный пожар.) Луна надулась и была такая яркая и полная, будто беременная от лучей Солнца. Из соседней деревушки сначала доносился рокот барабанов, потом на полную громкость включили радио. Звучали псалмы, по Би-би-си передавали церковную службу. Закусывали барашками, свежей зеленью, дынями, арахисом. По Би-би-си стали передавать лучший хит позапрошлого века — «Марсельезу» в аранжировке Стравинского. Все вскочили, ударили барабаны, раздались ритмичные хлопки, глухой топот босых ног, звенящие голоса, раскачивающиеся бедра, струйки пота, подпрыгивающие груди с большими сосками. Танцы под «Марсельезу» начались медленно, с переходом в «мамбу-мамбу», все убыстрялись и убыстрялись, «о мамбу-мамбу-мамбу», втягивая всех в пульсирующий лихорадочный темп: «О мамбу-мамбу-мамбу-рок! О мамбу-мамбу-мамбу-рок!» Мужчины и женщины плясали вместе и сами с собой и для себя, и нежно, и воинственно, и сексуально, «о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок», забывая обо всем и обо всех, «о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок, о мамбу-мамбу-мамбу-рок», пока пляска не достигала кульминации и не завершалась последним конвульсивным взрывом. Обессиленные танцоры останавливались и падали мокрые, будто только что побывали под проливным ливнем, садились и ложились на теплую землю. Графиня отплясывала со всеми. Земля дрожала под ее ногами. Ей кричали:

— Ведьма, ведьма!

Графиня не отзывалась и не оглядывалась.

ГЛАВА 12. Давай его сюда!

Царство небесно, як i дi воча незайманi сть,

любить, щоб його брали силою.

Известный в Одессе Дом с Химерами был построен в начале века каким-то французским архитектором и сплошь отделан цементной лепниной из всяких фантасмагорических полузверей-полулюдей — сфинксы, кентавры, рога, клыки, копыта, сиськи-масиськи, рыбьи хвосты. Купол здания венчала известная всей Одессе скульптура летящего обнаженного Амура с луком, колчаном и с громадным достоинством в состоянии крайней эрекции, как флюгер указывающим на Луну.

Вспомнив в последний момент о Боге и мысленно перекрестившись в направлении невидимых отсюда обескрещенных куполов областного планетария (бывшего Успенского собора, что напротив вокзала), Гайдамака потянул тяжелую дверь, вошел в ихний предбанник, выставив перед собой повестку к таинственному Нрзб, и сразу же нарвался на первую неожиданность — на лейтенанта, затянутого в ремень и портупею и так похожего на чернокнижника Родригеса, будто только что расстались с ним под дождем у бронзовой львицы.

Ну не может же такого быть! Лица один к одному, вот только щеки лейтенанта до синевы выбриты, а чернокнижник ходил с трехдневной щетиной… Этот псевдо-Родригес даже как будто по-свойски слегка подмигнул Гайдамаке, заглянул в повестку и весело сказал:

— Опаздываем, гражданин Сковорода! Вообще-то, вам надо на последний этаж с заднего крыльца через общественную приемную, а здесь служебный вход. Что же с вами делать?…

Гайдамака уже хотел было разоблачить лейтенанту свою настоящую фамилию, но в последний момент придержал язык и отложил такой выигрышный сюрприз до лучших времен: пусть пока разбираются со Сковородой, а он, Гайдамака, послушает. Паспорта проверять надо!

— Ну, да ладно, все равно лифт не работает, — сказал лейтенант, совершая элементарную методическую ошибку по непроверке документов. — Придется вас проводить, чтобы не шлялись по коридорам. Идите за мной.

(Даже голос похож: «Стой, куда пошел?! Тебе как было сказано?… Иди к Оперному!»)

И Гайдамака начал восхождение па свою Голгофу за вышколенной спиной лейтенанта КГБ. Лейтенант поднимался ровно, легко, на его холеной спине все скрипело. Гайдамака разглядывал его новенькую непользованную кобуру с «макаром», примеривал к этой военной спине вместо портупеи и кобуры легкомысленную сумку «Родригес» и пытался сообразить — «он? не он?…». Как вдруг вспомнил об особой примете Родригеса — синюшной чекистской татуировке «щит и меч» па левом запястье. Гайдамака перевел взгляд па левую лейтенантскую руку, но в этот момент лейтенант, как назло, засунул левую руку в карман, что-то там искал или чесал, и никак не мог вытащить ее (руку) из кармана.

Пошли потихоньку выше. Долго и тяжело поднимались по широким лестницам с зелеными ковровыми дорожками мимо мраморного Дзержинского высотой в два человеческих роста, мимо «Наших дорогих ветеранов» и «Наших достижений» на лестничных площадках. «Что за достижения, прости Господи», — думал Гайдамака и норовил взглянуть па левую лейтенантову руку. Лейтенант, казалось, тоже стал уставать от восхождения. Он вытащил из кармана левую руку с носовым платком, правой рукой снял фуражку, протер платком внутренности фуражки и высморкался в пего (в платок). Гайдамака впился взглядом в левое запястье лейтенанта, по татуировки не обнаружил, потому что левая рука лейтенанта оказалась правой, а настоящая левая рука уже покоилась впереди, на ремне лейтенанта, и не была видна за его спиной.

Пока Гайдамака, отдуваясь, считал лейтенантовы руки, забрались чуть ли не на чердак и двинулись по узкому, низкому, пустому, длиннющему и страшноватому коридору со скучным коричневым чисто вымытым линолеумом без ковровой дорожки и с черными дерматиновыми дверями. Номера на дверях сигали за пятьсот. Ни воплей, ни стонов истязуемых подследственных не было слышно, но тишина здесь стояла какая-то душная, мрачная, мертвящая, в отличие от тишины вестибюля — прохладной, уверенной и торжественной.

Прошли весь коридор и остановились у крайнего кабинета без номера — дальше в закутке располагался лишь дамский туалет с наклеенными на двери двумя нулями и грудастой и что-то сексуально сосущей Бриджитт Бардо из «Плейбоя». Гайдамака пригляделся — киноактриса сосала мороженое па палочке. Провожатый Гайдамаки, не снимая левой руки с пряжки ремня, указательным пальнем правой руки постучал в кабинет какой-то своей условной азбукой Морзе, дождался ответа: «Да-да!» — и открыл дверь.

«Не в кабинет ли коллеги Пинского?» — угрюмо предположил Гайдамака и громко икнул.

Лейтенант почтительно доложил в открытую дверь:

— К вам сковорода, Нураз Нуразбекович!

Именно так и доложил, с насмешкой перевирая фамилию: «сковорода», с маленькой буквы.

— Давай сюда сковороду, Вова, — последовал ответ в том же духе.

«Нет, голос не Пинского, — успокоился Гайдамака. — Пинскому место не здесь, а в Моссаде».

— Я вам нужен еще? — спросил лейтенант.

— Украл масло, Вова?

— Да бросьте шутить, Нураз Нуразбекович. Может, вам чай принести?

— Нет, Вовчик, иди, иди, какой к черту чай в такую жару. Дежурный лейтенант Вова уже в открытую, как старому знакомому, подмигнул Гайдамаке — по всему выходило, что он — Родригес?! — правой рукой, загнув левую за спину, в насмешливом полупоклоне сделал округлый приглашающий жест и, скрипя, пошел, пошел удаляться по коридору, а Гайдамака остался стоять па пороге кабинета наедине со своей коньячно-приторной отдышкой, беспрерывно икая и промокая носовым платком лицо и шею. Он уже готов был поверить хоть в черта, хоть в шайтана, хоть в кагебиста Вову Родригеса, спекулирующего па черном рынке в свободное от государственной безопасности время «Архипелагом ГУЛАГом». «А что? Все может быть. Почему и не быть? У кагебистов зарплата средненькая, им тоже как-то жить надо», — думал Гайдамака.