Читаем без скачивания Ветер с океана - Сергей Снегов

— Переполовинили качку! — воскликнул вахтенный штурман и облегченно захохотал. — Можно принимать людей, Василий Васильевич!

Луконин медлил с приказом о приемке людей. На ботдек «Коршуна» выбралось человек пятнадцать, они цеплялись за леера, собираясь прыгать отсюда. Луконин вышел на мостик, еще раз убедился, что никто не провалится в щель, внезапно появившуюся между судами, и что никому не грозит опасность искалечить ноги, если траулер бросит вверх, а буксир вниз. Оба судна качало, как непрочное, плохо пригнанное, но все же что-то единое — Луконин крикнул в мегафон своим, чтобы принимали коршуновцев. С «Коршуна» стали переправляться люди. Луконин посмотрел на часы. Подготовка операции заняла больше часа, сама операция две-три минуты.

Луконин заколебался — стыкование бортами прошло удачно, не перебросить ли на «Коршун» буксирный трос, не завести ли на траулер рукава от помп? О том же прокричал и Никишин. Луконин подавил в себе порыв воспользоваться легким решением. Несколько минут простоять борт к борту удалось, но с трудом добытая синхронность могла развалиться в любое мгновение — и буксирный трос разорвет, и рукава раскрошит. Луконин ответил, что надо придерживаться обговоренного плана.

«Резвый» отвалил от траулера. В рубке спасателя собрались штурманы и начальники служб. Луконин попросил старпома вести переговоры по радио с траулером, а сам вышел на мостик. Буря бросала спасатель с борта на борт, ветер хоть и терявший за рубкой часть своей ярости, старался швырнуть Луконина в море. Луконин, вцепившись руками в леера, неподвижно стоял на крыле, хорошо видный с траулера и из своей рубки. Иногда на мостик траулера выскакивал Никишин и кричал в мегафон, что лучше не становится, но не становится и хуже, надо и дальше работать осушительными помпами.

Всего этого можно было и не делать — ни стоять черным силуэтом на мостике, обдираемом, как железной щеткой, жестоким ветром, ни перекрикиваться в мегафон. Луконин никогда не бравировал пренебрежением к морским обычаям и уставу, он был известен безукоризненной служебной дисциплиной.

Но сейчас он безошибочно понимал, что нужно именно такое нарушение правил. Теперь люди, оставшиеся на траулере, работали уверенно. Рядом находился могучий друг, его бросало, как и их траулер, с борта на борт, но его машины надежно противоборствуют буре, на палубах его герметизированные шлюпки, плоты, спасательные круги, крюки для подтягивания плавающих предметов — такой друг быстро вызволит из пучины, гигантские его прожекторы соринку высветят в волнах, не то что человека. А на мостике спасателя стоит его капитан, спокойный, в черном плаще, в форменной фуражке — и чихать ему на бурю!

И Луконин знал, что когда Никишин выскакивает и кричит в мегафон то, что безопаснее передать бы по радио, то он делает это затем, чтоб убедиться: Луконин тут, он не прячется в недрах своего корабля, он не собирается поддаваться урагану — и будет стоять здесь, уверенный и неподвижный, пока они, с новой энергией борющиеся с проникшей в трюмы водой, не выскочат наружу и не прокричат ему, что наша взяла и полузатонувший корабль поднимает над водой, а не опускает свои мачты.

Час шел за часом, а Луконин продолжал стоять на мостике. Бурная ночь перешла в бурный рассвет, бурный рассвет превратился в стихающее утро. Ураган умчался восточнее, на Норвегию и Мурман. Волнение, поднятое в океане, начало смиряться.

И тогда «Резвый», дрейфовавший около траулера, снова приблизился к нему. На палубу «Коршуна» полетела выброска, к ней были привязаны рукава осушительных насосов. На палубе спасателя показался водолаз в снаряжении — спускаться под кормовой подзор к плененному винту. Механики аварийной службы потащили наверх инструменты, аппараты и материалы и выстроились вдоль фальшборта — переходить на «Коршун» и заделывать там пробоины и щели, какие найдут.

18

Запад, север и юг пропадали во тьме, на востоке светлело. В неподвижном воздухе — всего час назад он грохотал — стояла умиротворенная тишина. И море снова стало обычно темным, по нему ходили обычные волны, оно тихо накатывалось на борт, тихо плескалось. С юга, сверкая огнями, приближался «Тунец». Карпович с Шарутиным вышли на мостик, Краснов — шла к концу его вахта — осматривал в бинокль море. На палубе громоздилась горка буев с номером погибшего траулера. «Бирюза» шла не на сближение с плавбазой, а в сторону от нее.

— Новые добавились? — Карнович показал на буи.

— Новые, — Краснов со вздохом опустил бинокль. — Увидим где-нибудь, идем на него. Но все — пустые…

— И сейчас идете на буй, Ильи Матвеевич?

— Связочка из трех штук в полумиле на норде.

Карнович взял у старпома бинокль и долго вглядывался в связку из трех шаров, колышущуюся на воде.

— Пустые, конечно, — сказал он хмуро. — Но все, что осталось от «Ладоги», нужно подобрать и просмотреть. Все море проверить!

«Тунец» был уже совсем близко, а с юга и востока выкатывались дымки приближающихся траулеров, с каждой минутой их становилось больше. Весь рыбацкий флот, как стало возможно, поспешил в район гибели товарища. Краснов подвел «Бирюзу» правым бортом к связке буев. Степан с багром наклонился над фальшбортом, зацепил связку, подтянул ее и, обернувшись к рубке, закричал:

— Человек за бортом! — Он снова наклонился над связкой, Кузьма энергично помогал тянуть буи. — Два человека! — закричал Степан. — Узнаю Шмыгова.

Через минуту связка была извлечена и опущена на палубу. Костя, привязанный к буям сизальским концом, лежал, широко раскинув руки. Шмыгов держался за связку одной левой рукой, но так крепко, что Степан с Колуном еле разогнули его пальцы. Минуты две, сняв шапки, молча стояли рыбаки над телами погибших товарищей.

— Теперь к плавбазе! — сказал побледневший Карнович. Он прошел в радиорубку и сообщил Березову о новой находке.

Миша присел на крышку трюма, не отводя глаз от погибших. Лицо моториста сохранило — уже навек — выражение ужаса и мольбы, он словно и мертвый еще надеялся на спасение, еще взывал к кому-то о помощи. А Шмыгов, нахмуренный, яростный, продолжал бороться с лихой судьбой, когда и борьбы уже не было, он не смирился и в смерти, он оставался таким же неистовым, грозным по внешности, бесконечно добрым душой, каким успел узнать его Миша.

И Миша вспомнил, как он впервые увидел Шмыгова с Шарутиным и Тимофеем на площади перед «Океанрыбой» и как стармех сразу определил в нем моряка и обещал взять к себе в мотористы, — наверно, и этого паренька так же открыл и увлек за собой. И как Шмыгов озорничал на берегу, легко расшвыривая в угощениях с таким трудом заработанные в океане деньги, и щедро одарял друзей тем, что дороже всех денег и угощений — глубокой сердечной привязанностью. И в мозгу Миши зазвучал вдруг растроганный голос Тимофея: «Какой это друг, Миша, ближе брата, вот такой человек! Четыре месяца его не увижу и вроде осиротел! А потом поедем вместе в Архангельск…» Миша до боли закусил губу. Никуда вы не поедете вместе! Четыре месяца на исходе — и впрямь осиротел Тимофей, все мы в мире стали беднее на одного человека, на прекрасного человека Сережку Шмыгова — не так уж велика утрата одного среди трех миллиардов живущих, — огромная невосполнимая потеря, кровоточащая рана в сердце — утрата этого человека…

— Посунься, Миша, — печально сказал подошедший Шарутин.

Он сел рядом, смотрел на мертвых, лицо его жалко кривилось. Миша видел, что Шарутин с трудом сдерживает слезы.

— Больше он не устроит концерта, Миша, — сказал Шарутин, и Миша догадался, что штурман тоже вспомнил тот весенний веселый день у «Океанрыбы».

Еще несколько человек, закончив срочные работы, подошли поближе, негромко переговаривались. Все знали Шмыгова, кто лично, кто по рассказам. А затем стали появляться спасенные с «Ладоги», и Миша отошел от трюма, чтобы не слышать их сетований и объяснений, почему Шмыгову не удалось спастись. Еще недавно, всего день назад, Миша с жадностью бы вслушивался в их грустные беседы, в каждом слове открывая для себя тревожно новое. Сейчас все слова об испытанном были тусклы в сравнении с тем, что довелось испытать.

Он присел на кнехт, продолжал с печалью думать о Шмыгове и встречах с ним в прошлой жизни. Он так и сказал себе — в прошлой жизни, и не удивился: все, что было до бури, казалось безмерно отдалившимся. Буря переменила масштабы, один ее час перешибал месяцы до нее, столько событий и действий вспоминалось в ней. И Миша чувствовал, что это уже навсегда — в душе пролегла полоса шириной с добрую жизнь, он стал взрослей в эту ночь на целую жизнь. Он невесело усмехнулся — Алексей скажет, когда он вернется: «Как ты возмужал, Миша, здорово тебя переменил один рейс!» Брат будет обрадован переменам в нем, отец, наверно, тоже. Миша не радовался, он чувствовал себя усталым: возмужалость объемистой ношей придавливала плечи. Он знал, однако, что усталость пройдет, а возмужалость останется.