Читаем без скачивания Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой - Александр Александров

Никто в Россию не едет. У каждого свой интерес: у Павла — невеста, любовь, немного земли и Полтава, он и так женится на своей невесте и станет, в конечном счете, помещиком; у его сестры — искусство, которое для нее лишь средство для достижения намеченной цели. Славы и только славы!

Глава шестнадцатая

Парижские салоны

Карьера художника во Франции

Как же достигалась слава в то время во Франции? Как она приходила к художникам? Случайно? Или была какая-то закономерность, путь, дорога, которой следовало идти, чтобы этой славы добиться?

Конечно, дорога была. Попробуем ее проследить. Искусство в то время представляло из себя почти официальную организацию, которая пользовалась покровительством государства и имела четкую иерархию. В искусстве надо было делать карьеру, как в любом социальном институте, подчиняясь тем правилам, которые были регламентированы задолго до тебя, здесь тоже надо было подниматься по служебной лестнице, получая чины, звания и награды. Без этих атрибутов художник был ничто. Для достижения заветной цели художник должен был всецело подчиниться священным принципам, которые исповедовали его предшественники.

Служебная лестница начиналась со Школы изящных искусств, дальше следовали конкурс на Римскую премию, которая присуждалась не только по части живописи, скульптуры и зодчества, но и музыкальной композиции, далее следовало обучение во французской Academie de Rome (Римской академии), поездка в Рим с обязательным посещением Виллы Медичи, принятие картин в Салон, получение в Салоне отзывов и медалей, а после — профессорская должность в Академии художеств, избрание в ее совет или даже, что, впрочем, бывало чрезвычайно редко, даже во Французскую Академию, и наконец, орден Почетного легиона, как окончательное признание твоих заслуг перед государством. Достигшие социальных вершин художники представляли из себя некое корпоративное братство, называя друг друга «дорогие мэтры». «Дорогие мэтры» на социальной лестнице достигали уровня высокопоставленных государственных чиновников. Не зря и сами высокопоставленные чиновники становились членами Французской Академии или Академии моральных и политических наук, тем самым социальный статус их становился одинаков, отныне и пожизненно они принадлежали к одному клану избранных, имя которому было Институт (Institut de France).

Институт, высшее официальное учреждение в Париже, созданное, выражаясь языком того времени, «для споспешествования» наукам и искусствам, в то время состоял из пяти Академий: Французской Академии, Академии надписей и изящной словесности, Академии наук, Академии художеств и Академии моральных и политических наук. Самой известной из них безусловно была Французская Академия, куда пожизненно избиралось сорок академиков (бессмертных). Вакансии в ней открывались только за смертью одного из «бессмертных» академиков. Французская Академия была и самой старейшей официальной академией в Европе. В течение девятнадцатого столетия она, наряду с Лоншанским гуляньем и кафе Тортони, была тем местом, которое непременно должны были посещать французские модники и великосветские туристы со всех концов света. В приемные дни Французской Академии, когда избирался новый бессмертный, перед ее дверьми выстраивались очереди, в которых приходилось стоять и знаменитостям. Так доктор Верон, (в те времена он был директором Оперы и человеком весьма состоятельным), рассказывал в своих воспоминаниях, что в день, когда во Французскую Академию принимали Тьера, ему пришлось стоять в очереди бок о бок с самим Шарлем Морисом Талейраном, князем Беневентским, и графом Матье-Луи Моле, известным государственным деятелем Франции, в 1836–1839 гг. занимавшим пост министра-президента и министра иностранных дел. И хотя доктор Верон описывает то, что происходило в 30-х годах, в последующие годы ничего не менялось, все также рвались модники и светские люди на эти церемонии. Вот как описывает свои наблюдения в 1875 году Эдмон де Гонкур, когда в Академию принимали Александра Дюма-сына:

«Эти праздники ума организованы достаточно плохо; и несмотря на изрядный холод, приходится долго стоять в очереди между рядами полицейских и пехтуры, удивленных этой толкотней, среди красивых дам, которые прикатили в экипажах, и мужчин с орденскими ленточками.

Наконец мы у дверей. Появляется распорядитель… Нет, это прославленный Пенгар, парижская знаменитость, — известностью он всецело обязан своей грубости; щеки как студень, весь в черном, зубы изогнуты наподобие бивней; он тихо рычит, как разъяренный бульдог. Пенгар впускает нас в вестибюль, украшенный статуями великих людей — в своем мраморном бессмертии они выглядят очень скучными. На миг он исчезает, потом появляется опять и грубо выговаривает принцессе, — он притворяется, будто не узнал ее, — за то, что она преступила какую-то черту на полу.

Наконец мы понимаемся по узкой винтовой лестнице, похожей на лестницу Вандомской колонны, и г-же Гальбуа едва не делается дурно. И вот мы оказываемся в каком-то закоулке — это нечто вроде ложи; коснувшись стен, мы выпачкались в белом, словно мельники; отсюда, как из окна, виден зал, и когда смотришь вниз, возникает легкое головокружение.

Роспись купола, серая, как литература, которую под ним поощряют, способна привести в отчаяние. На зеленовато-сером фоне полутраурной серой краской выписаны музы, орлы, лавровые гирлянды, — последним художнику почти удалось придать некоторую выпуклость. Все лепные украшения свода составляют несколько гипсовых портретов римских императриц на медальонах — всяких там Мессалин, и под одной из них, уж не знаю почему, написано: «Посвящается Добродетели»…

Зал совсем невелик, а парижский свет так жаждет этого зрелища, что не увидишь ни пяди потертой обивки кресел партера, ни дюйма деревянных скамей амфитеатра — до того жмутся и теснятся на них сановные, чиновные, ученые, денежные и доблестные зады. А сквозь дверную щель нашей ложи я вижу в коридоре изысканно элегантную женщину, которая сидит на ступеньке лестницы, — здесь она прослушает обе речи…

Входя, мы встретили маршала Канробера…

Люди, близкие к Академии, — несколько мужчин и жены академиков, — помещаются на круглой площадке, напоминающей арену маленького цирка и отделенной от остального зала балюстрадой. Справа и слева на двух больших многоярусных трибунах, рядами, чинно восседают члены Академии, облаченные в черное».

Как мы видим, первым Эдмону Гонкуру попадается навстречу маршал Канробер, о котором мы расскажем в соответствующем месте; Башкирцевы будут дружить с Канроберами, дочь которых будет учиться с Марией впоследствии в Академии Жулиана. А билеты на это заседание ему достала принцесса Матильда, двоюродная сестра последнего императора Франции Наполеона III.