Читаем без скачивания Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Я невольно взглянул на левую руку – не торчат ли из рукава подаренные Зильбером часы – и так же невольно подумал, которому из фрицев они раньше принадлежали. Пока мы шли к блиндажу комбата, я, под неодобрительным взглядом лейтенанта, успел их хорошенько рассмотреть. Серебристый корпус, крепкий кожаный ремешок, на черном циферблате белые цифры и стрелки, которые, по словам Шевченко, светятся в темноте. Прочная задняя крышка привинчена болтами, на ней какой-то номер и латинские буквы – D и H. «Самое главное, – подчеркнул Михаил, – что они с противоударным устройством. Цени». Я оценил, но перед бывшими хозяевами всё равно было как-то неловко.

Лейтенант зашел в блиндаж комбата. Воспользовавшись его отсутствием, Мухин вступил в беседу с пленными. Их спокойный вид ему решительно не нравился.

– Чё таращитесь, падлы? – мрачно спросил он их. Толстый широко улыбнулся и с готовностью сообщил:

– Хитлер ист шайскерль.

Длинный бросил на товарища крайне суровый взгляд. Еще более суровый, чем тот, которым недавно одарил старшину Зильбера младший лейтенант Старовольский. Ответ толстого, однако, не понравился и Мухину – хотя нетрудно было догадаться, что немец сказал про фюрера какую-то гадость.

– Видал, Лёха, совсем чувство меры потеряли, – изумленно обратился ко мне бытовик. Потом, подойдя вплотную к фашистам, повел у них перед носами примкнутым штыком. Те моментально перестали улыбаться. Я бы тоже на их месте перестал: штык под носом – зрелище малоприятное, пусть он похож не на нож, как у моей самозарядки, а на длинную иглу с отверточным концом, как у мухинской трехлинейки. Но может быть, отвертка с непривычки выглядит пострашнее. Толстый побледнел, приоткрыл в испуге рот, а длинный задержал дыхание и вытянулся по швам.

– Чё, суки, ощутили? – удовлетворенно спросил Мухин и, поставив приклад на землю, с наслаждением зевнул, показав устрашенным немцам свою роскошную фиксу.

Из блиндажа вынырнул Старовольский.

– Готовы? Начинаем движение.

Прозвучало серьезно. Мухин взял трехлинейку наперевес, я скинул с плеча «СВТ», и мы гуськом двинулись по запутанным ходам сообщения, зигзаг за зигзагом уводившим наверх, к гребню холмов над долиной Бельбека. Несмотря на извилистый маршрут, добрались мы до верха довольно быстро. Пленные вели себя как следует, не копошились и не торопились. Лейтенант уверенно вышагивал впереди. Встречавшиеся по дороге бойцы на немцев не обращали внимания. Разве что спрашивал кто: «Ночью взяли, а?»

Мы перевалили через гребень и пошли по лесному массиву, полого спускавшемуся по направлению к далекой отсюда Северной бухте. Стало просторнее, теперь мы брели не гуськом, а по двое, как положено – впереди немцы, позади я и Мухин. Было приятно, что не нужно больше пригибаться. Деревья, хоть и пострадавшие от многократных обстрелов, давали тень. Тень – но не темноту, потому что мы шли через пихтовый лес, пронизанный лучами солнца.

Вскоре мы вспомнили о подзабытых предостережениях Шевченко. Сначала к нам привязались веселые саперы, занятые на строительстве бетонированной огневой точки. Руководивший ими сержант нахально окликнул Старовольского:

– Эй, младшой, куды гансов ведешь? Им не жарко? Может, тут оприходуешь?

Лейтенант не ответил. Скользнул по сержанту нехорошим взглядом и прошел вместе с нами мимо. Саперы расхохотались. Сержант, обращаясь к своим, но так, чтобы слышали мы, громко заметил вдогонку:

– Гордый юноша. Со своими не говорит. Он нынче к немчуре приставленный.

Свинья, подумал я. Обращается не по уставу и еще хочет, чтобы с ним считались. Пусть спасибо скажет, что лейтенанту не до него.

По мере нашего продвижения приключения продолжались. Присматривавший за полевыми кухнями старшина предложил дать своих бойцов, чтобы «кончить гадов в балочке». Лейтенант нецензурными словами послал его подальше (ответ старшины я пропустил мимо ушей). Ну а потом завелся Мухин. То ли всерьез, то ль затем, чтоб позлить Старовольского, он заявил:

– Нет, товарищ лейтенант, на хера мы с этими козлами по жаре таскаемся?

Старовольский не обернулся. Лишь бросил на ходу:

– Молчать.

Мухин принялся за меня.

– Нет, Лёха, скажи мне, на хера всё это надо? Ты что думаешь – мы их приведем, и их вывезут из Севастополя? Ага. Добро пожаловать, товарищи фрицы, на курорты Черноморского побережья Кавказа. Хрен те в сраку. Выведут в балку и посекут из пулеметов.

Я не ответил. Но Мухин вошел во вкус.

– Слушай, Лёха, ты бы которого взял? Бери лучше толстого, чтобы не промазать. А я худого.

И щелкнул затвором. Прозвучало резко и выразительно. Перепуганные немцы дернулись. Лейтенант стремительно обернулся.

– Аллес ин орднунг, – крикнул он немцам. И добавил, лично для Мухина: – Не дай бог, пристрелю на месте.

Мы потопали дальше. Старовольский заметил, что мне, с моей рукой, тяжело тащить винтовку наперевес, и приказал взять ее на ремень. Чтобы не было обидно Мухину, ему разрешил тоже. Немцы, увидев, как мы убрали оружие, заметно приободрились. Мухин снова принялся изводить Старовольского.

– Вот вы, товарищ младший лейтенант, всё время говорите: «молчать, молчать»…

Лейтенант не ответил. Мухин не унимался.

– А я вот вам прямо скажу, товарищ младший лейтенант, есть вещи, которых вы не понимаете.

Бытовик интригующе смолк. Старовольский не удержался. Любопытство оказалось сильнее – молча идти было скучно. Не с немцами же болтать.

– И чего ж такого я не понимаю? – спросил он, не оборачиваясь.

Мухин того и ждал.

– Демократии вы не понимаете, товарищ младший лейтенант, как она есть прописанная в нашей конституции. То есть как власть народа против всех евоных эксплуататоров. Мне вот папаша рассказывал, как они в семнадцатом на Румынском фронте офицеро́в порешили.

Про Румынский фронт Старовольский слушать не захотел, но упоминание о конституции его позабавило.

– Ты ее хоть читал-то, конституцию? И какого года – восемнадцатого, двадцать четвертого, тридцать шестого?

– Зачем ее читать? – не понял его Мухин. – Я чё, богом насмерть пораненный? Есть умные люди – обскажут всё, чё надо. Нам в лагере товарищ Нечитайло на политзанятии это дело честь по чести разъяснил. И про конституцию, и про власть народа против всяких буржуёв, и про то, за что наши отцы свою кровь проливали.

Старовольский хмыкнул и против своего обыкновения перешел с бытовиком на «ты».

– У тебя, я вижу, там не лагерь был, а санаторий с политпросветом.

Мухин осклабился. Рожа его сделалась довольной – потрепаться он любил, а удавалось редко, тем более с такой птицей, как лейтенант.

– Это уж кому как. Одно дело социально близким, другое – всякой контре. Вот помню, привезли к нам на лагпункт пятьдесят восьмую…

Старовольский помрачнел.

– Опять пошли приятные воспоминания?

Мухин разозлился. И вместо того, чтобы заткнуться, полез в бутылку, начал отстаивать демократические принципы.

– По-вашему, товарищ лейтенант, так все должны в тряпочку молчать? Как при старом режиме? А это, скажу я вам, не по-советски, потому что против демократии. Я вам подчинюсь, как иначе, потому командир, но не по-нашему это, не по-нашему. Не в Америке живем, не под властью капитала.

Он гордо отвернулся – от лейтенанта, от меня и от немцев, с опаской прислушивавшихся к странному разговору (им наверняка удалось разобрать слова «конституция», «демократия» и «капитал»). Старовольский покачал головой.

Мне сделалось смешно. При Сергееве бы Мухин и гавкнуть не посмел, и ни о какой там демократии он точно бы не вспомнил. При Старовольском же разошелся. Потому что был уверен – лейтенант ему в рыло не заедет. До чего же несложно устроен наш мир.

До штаба полка оставалось немного. Мы притомились. Лейтенант стирал пилоткой пот со лба. Осмелевшие немцы с любопытством озирались – они впервые были на этой, недоступной для них стороне. Низенький лес, дубки, множество расходящихся тропок, люди в советской форме, техника, пушки, пулеметные гнезда. Дорого дал бы немецкий шпион, чтоб увидеть всё это и донести в свой фашистский штаб. Однако хрен вам с перцем и луком – сами будете отвечать на вопросы и рассказывать, как оно там, на той стороне, на вашей.

Так я подумал. И ошибся. Получилось совсем по-другому. Хотя ведь могло обойтись. Не развяжись у Старовольского шнурок, не задержись он за кустом, чтобы его завязать – и попутно справить малую нужду, постеснялся при немцах, должно быть. Короче, мы с фашистами удалились от него на некоторое расстояние и остались на время без начальства. И тут появился кавалерийский капитан, в сопровождении сержанта и двух рядовых, судя по виду – здорово пьяный. Ни о чем говорить не стал, только махнул рукой мне и Мухину.

– Эй, вы двое, отошли.

Нетвердо держась на ногах, вытянул из кобуры наган и два раза выстрелил в наших немцев. Сначала в толстого, затем в длинного. Мухин от неожиданности разинул рот, я, вероятно, тоже. Дальше было как при съемке рапидом. Это когда снимают на повышенной скорости, а показывают на нормальной – и действие на экране замедляется. Вот так же всё замедлилось и у меня: изумленно таращащий зенки Мухин, качающийся капитан, растянувшийся по земле долговязый немец.