Читаем без скачивания Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Под заголовком «Провокации гитлеровских пиратов» сообщалось, что немецкие подлодки торпедировали в болгарских водах второе за пять дней турецкое судно. Команда, по счастью, спаслась. Гитлеровские радиостанции поспешили заявить, что это якобы дело советских подводных лодок. Поскольку такие случаи участились, можно было не сомневаться – немцы пытаются втянуть в войну против нас и Турцию.

Английская авиация совершила налет на район Кале и проявляла активность на Ближнем Востоке. В московских кинотеатрах шло кино – «Дочь моряка», «Машенька», «Истребители», «Салават Юлаев». В двух местах крутили фильм «Противохимическая защита», в «Луче» – «Как уберечь себя от действия ОВ», в «Диске» – «Помощь газоотравленному». Я невольно потрогал противогаз.

В Москве работали театры. В филиале ГАБТа давали оперу «Демон» и балет «Лебединое озеро». В Театре Ленсовета в помещении Театра Моссовета шла оперетта «Давным-давно», про девушку-гусара, а в Концертном зале им. П. И. Чайковского 27 и 28 мая в шесть часов вечера выступал железнодорожный джаз-оркестр «под управлением и при участии Д. Покрасс».

Продолжалась научная жизнь. Член-корреспондент АН товарищ А. Леонтьев 26 числа прочел в помещении Парткабинета МК и МГК ВКП (б) доклад на тему «Рабско-крепостнические порядки в фашистской Германии и оккупированных ею странах».

Следующий номер я развернуть не успел, только пробежал по четвертой странице. На Тихом океане союзники нанесли авиаудары на Новой Британии и по аэродрому в Лае (Новая Гвинея), в США росло военное производство, в Германии – инфляция. Из Стокгольма передавали: в рейхе казнено тридцать человек. Из Женевы: на 1-15 июня в Германии объявлена кампания сбора старого платья на трикотаж.

Корреспондент Д. Заславский в своем фельетоне писал: «Неудачи немецких войск на Харьковском направлении германское радио объясняет «ненормальной» погодой. Оно сообщает доверчивым немцам: «На Харьковском участке фронта стоит ненормальная температура, превышающая 30 градусов». Свой язвительный фельетон журналист заканчивал так: «Немцам жарко на Харьковском направлении. Нет нужды смотреть на градусник. Погоду на фронте делает Красная Армия». Я вздохнул. Если бы погоду делал я, то градусов пятнадцать постарался бы сбросить. Но главное, у немцев неудачи. Не так-то всё худо, как мне показалось.

ТАСС из Стамбула сообщало о провале вербовки французских «добровольцев» в гитлеровскую армию. Это грязное дело было «поручено Дорио, который мобилизовал всю прессу оккупированной зоны Франции и заклеил стены плакатами, призывающими французскую молодежь «записываться в германскую армию, чтобы вместе с ней спасти цивилизацию». Вот ведь сволочи, подумал я о фашистских пропагандистах, вломились к нам, стоят под Ленинградом и Севастополем и еще цивилизацию призывают от нас спасать! Разумеется, фашистский прихвостень Дорио остался на бобах – он не набрал и сотни желающих умирать за Гитлера. Более того, храбрые французские патриоты повыбивали стекла во многих открытых Дорио вербовочных бюро. Здорово всё-таки, что мы не одни.

27 мая, в 18 часов, в Колонном зале Дома союзов должна была состояться лекция т. Заславского «Насаждение германским фашизмом рабовладельческой «культуры» немецких банкиров и баронов».

Заслышав, что возвращаются наши, я убрал газеты в вещмешок. Поужинал вместе со всеми перловкой. А после ужина, когда надеялся, что удастся поспать чуть больше обычного, ко мне подсел наш бытовик, блеснул фиксой и заявил:

– Вот ты-то мне и нужен.

– Зачем? – насторожился я. Быть нужным Мухину мне, скажем прямо, не хотелось.

– Ну ты же это, человек у нас образованный.

Возражать я не стал. Стало даже любопытно – у него-то что за надобность в образованных людях?

– Ну и? – спросил я с легким высокомерием.

– Письмишко помоги смастрячить. Есть у меня одна краля на станции Тайга. Хорошая баба, не шалашовка какая. Из спецпоселения, давала чисто по любви. А любила меня. Четыре месяца подряд.

Лицо у Мухина сделалось блаженным – как у сибирского кота, что нажрался ворованной сметаны. Глядя куда-то вдаль, он доверительно посвятил меня в специфические детали своих романтических отношений.

– Как раз между ходками было, последней и предпоследней. Мне товарищ Нечитайло, умный мужчина, сразу сказал – ты, говорит, парень шустрый, на воле не засидишься, так что вали отсель и до скорого. Но свой кусок от человеческого счастья я отхватить успел. Мы потом, перед судом, сговорились с ней писаться, да я всё никак собраться не мог. И она мне не писала, сучка подзаборная, так что был я в великой обиде. А сегодня вот вспомнил вдруг, сердце прогрелось, дай-ка, думаю, черкану, любовь она и на фронте любовь.

Я понял, что он не отвяжется. Усталым голосом спросил:

– Бумага есть, карандаш?

– Уже имеется, нашел.

«Интересно, у кого спер?» – подумал я и сказал:

– Ну диктуй.

Мухин несколько смутился и приобрел вдруг вид, в котором смог бы вызвать у незнакомых людей симпатию.

– Знаешь, ты бы там сам, это, написал всё, что надо, а я прочту, это, и подпишу. Ты, это, сделай. А я тебе патронов отсыплю. Мы как раз достали там кой-чего, запас карман не тянет, скоро начнется, сам понимаешь, короче.

Привалило же мне счастья, всего за единственный день. Сначала зацепило. Потом немцы и капитан. Теперь выступление в качестве Сирано де Бержерака. И главное, для кого. Одна отрада – газеты в сидоре, да и те – надолго ли?

– Но хоть примерно-то о чем? – взмолился я.

– Ну… Воюем там… Геройски бьемся, себя не щадим, море, солнце, город русской славы.

– Про море и город русской славы не годится – военная цензура не пропустит. Указание на расположение части.

– Ну там загни как-нибудь, чтобы картина была. Как в Третьяковском музее.

Я взял и написал всё, что он хотел, стараясь, чтобы никто не приметил, чем я занимаюсь, а то набегут ведь охотники – Пимокаткин, Иванов и прочие земляки. Им-то я бы даже с большим удовольствием написал, чем Мухину, но, как говорят несознательные продавщицы, вас много, а я одна. Пинский опять же имеется. Пообразованнее, чем я.

В основных чертах мое сочинение Мухина удовлетворило.

– Только надо еще чуть-чуть художества прибавить. Чтоб как у Репина было, когда запорожцы, это, турецкому султану. У моей Марфутки как раз над койкой висело – видал такой портрет?

Во мне проснулось качество, из-за которого мать обзывала меня «сибирской язвой».

– Так ты кому пишешь – женщине или Адольфу Гитлеру?

– Я пишу женщине. В общем и целом любимой, – серьезно объяснил мне Мухин. – Но Гитлер с евоной шайкой должен свое получить во всяческом случае. Понял? Все-таки фраер ты, Леха.

Я состроил глумливую рожу.

– Да вот не довелось в уголовники пойти.

Ответ мой Мухина удивил.

– Я не уголовник, Лёша. Я – бытовик.

– Существенная разница? – сыронизировал я не к месту.

Взгляд Мухина выразил разочарование в моих умственных способностях.

– Ну ты даешь, парень, – протянул он, разведя руками. – Основополагающих вещей не понимаешь. Уголовник – это настоящий вор. А бытовик – не фраер, конечно, как ты, но… Хотя, спору нет, человек я был уважаемый. И чему вас только в школе учат. Десятилетка…

Далась же им моя десятилетка. Я снова взялся за карандаш, изобретая, как бы органичнее припечатать шайку Гитлера в письме к любимой в общем и целом женщине. Освоившийся в непривычной роли Мухин подсказал:

– Ты, главное, там про двуногих зверей не забудь.

– Каких еще зверей?

– Я же сказал – двуногих! Гансов, значит. Ты меня удивляешь, Лёха. Надо же хоть изредка газеты читать, не все на жопу переводить.

Я молча вставил «двуногих зверей». Одобрив окончательный вариант, Мухин как бы невзначай полюбопытствовал:

– Как твои новые котлы?

– Чего?

– Ну эти, которые тебе старшина отвесил.

Я ничего не сказал. Снял с руки часы и сунул в карман гимнастерки. После случившегося за день я начисто о них забыл. А теперь не мог на них смотреть. Мухин истолковал мое действие по-своему.

– Это, Леха, верно, ценная вещь, надо беречь от всяких там разных. В два счета свистнут. А лейтенантик наш кругом дурак, я это всегда говорил. Не мужик. Разорался, как баба. Тебя обозвал словами – за что, спрашивается? Теперь вон обратно залупается, комбата науськивает. А было бы с чего. Правильно я говорю, Лёш?

Мне сделалось тошно. Я прошипел:

– Пошел ты…

Мухин обиженно сложил письмо и отошел. Про патроны, разумеется, не вспомнил.

Политическое просвещение

Красноармеец Аверин

31 мая, воскресенье, двести четырнадцатый день обороны Севастополя

На следующее утро я был занят писаниной в блиндаже у комбата и мог наблюдать нового военкома батареи, старшего политрука Земскиса.

Выглядел политрук довольно представительно и был старше прочих командиров. Плотного телосложения, но не толстый, с седыми висками и очень правильным лицом. Говорил с легким нерусским акцентом, но это ему скорее шло, придавая сходство с настоящими иностранцами, скажем, с польскими спецпоселенцами (других иностранцев, если не считать вчерашних немцев, я в своей пока недолгой жизни никогда не встречал).