Читаем без скачивания Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник) - Элис Манро (Мунро)

Молодые мужья в те времена были строги. Совсем недавно это был жених, ухажер, почти комический персонаж, только что вымаливавший сексуальные подачки. Но, воцарившись, угнездившись, они сразу становились тверды и суровы. Каждое утро на работу, идет чисто выбритый, с затейливо вывязанным галстуком на цыплячьей шее… Каждый день в неведомых трудах, домой лишь к ужину, – окинет критическим взглядом, что она там приготовила, и сразу за газету, чтобы отгородиться ею от кухонной возни, от чувств, недомоганий и младенцев. Как быстро и как многому они научаются! Лебезить перед боссами и помыкать женами. С уверенностью распоряжаться закладными и рассуждать о подпорных стенках, стрижке газонов, канализации, политике и – столь же самонадеянно – о своей работе, которая должна кормить семью в течение ближайшей четверти века. Ну а женщины – что ж, они могут вернуть себе немного девичества, подросткового девчонства в те дневные часы, когда его нет дома, не забывая, впрочем, о свалившейся на них чудовищной ответственности в виде детей и всего, что с ними связано. Могут позволить себе немного расслабиться и воспрянуть духом, пока нет мужа. Позволить себе некий сонный протест, подрывные сборища и приступы хохота, этаким эхом школьных дней раздающиеся под крышей дома, за который платит муж.

После похорон некоторых пригласили в дом родителей Джонаса в Дандарейве. Живая изгородь из рододендронов была в цвету, пестрела красным, розовым и лиловым. Все хвалили отца Джонаса за их садик.

– Ну, не знаю, – отмахивался тот. – Нам пришлось приводить его в порядок в некоторой, я бы сказал, даже спешке.

Мать Джонаса перевела разговор:

– Настоящего-то обеда, боюсь, не получилось. Так, легкий перекус.

В большинстве своем люди пили шерри, хотя некоторые мужчины употребляли виски. Приборами был уставлен раздвинутый обеденный стол: заливное из лосося и крекеры, тарталетки с грибами, сосиски в тесте, лимонный торт и фруктовые салаты, пирожные с давленым миндалем, и тут же креветки, ветчина и бутерброды с огурцом и авокадо. Пьер навалил всего сразу на маленькую фарфоровую тарелочку, и Мериэл услышала, как его мать ему шепчет: «Зачем так много? Всегда ведь можно будет положить еще».

Его мать больше не жила в Ванкувере, однако на похороны из своего Уайт-Рока приехала. И выговор сыну у нее получился немного неуверенный: ну как же, все-таки Пьер теперь учитель и женатый мужчина.

– Или ты думаешь, что больше не останется? – чуть погодя, спросила она.

На это Пьер ответил беззаботно:

– Ну, может, и останется, но не то, чего хочется мне.

Его мать обратила взор к Мериэл:

– Какое миленькое платье.

– Да, но вот, посмотрите, – сказала Мериэл, разглаживая складки, образовавшиеся за то время, пока сидели в церкви, наблюдая службу.

– Что ж, это проблема, – отозвалась мать Пьера.

– Какая проблема? – живенько вклинилась мать Джонаса, помогая соскальзывать на противень тарталеткам, которые собралась поставить на подогрев.

– Да вечная проблема с льняными тканями, – пояснила мать Пьера. – Мериэл только что показала мне, как смялось ее платье… – Тут она сделала паузу, все же не выговорив «за время заупокойной службы». – И я сказала, что в этом с льняными тканями всегда проблема.

Но мать Джонаса, похоже, ее не слушала. Устремила взгляд в другой конец комнаты и говорит:

– Вон там, видите? Это доктор, который его лечил. Прилетел аж из Смитерса на собственном самолете. Какой внимательный человек, правда же?

На что мать Пьера заметила:

– Н-да, целое путешествие.

– Да. И не говорите. Видимо, так он там и работает, а как еще у них на северах до пациента доберешься?

Человек, о котором они говорили, в тот момент разговаривал с Пьером. Он был не в костюме, но поверх свитера с высоким воротом на нем был очень приличный пиджак.

– Ну, видимо, да, – согласилась мать Пьера, а мать Джонаса веско подтвердила:

– Да-да, а как же! – И у Мериэл сложилось впечатление, что они друг дружке все объяснили и достигли согласия – только вот в каком вопросе? О манере доктора одеваться?

Опустив взгляд, она увидела салфетки, сложенные вчетверо. Не такие большие, как обеденные, и не такие маленькие, как салфетки для коктейлей. Они были разложены перекрывающимися рядами, так что уголок каждой салфетки (украшенный вышитым на нем маленьким голубым, розовым или желтым цветочком) перекрывался уголком соседней. При этом уголки с вышитыми на них цветочками одного цвета друг друга не касались. Никто их не трогал, порядка не нарушал, а если трогали (она своими глазами видела, что несколько человек в комнате держат в руках салфетки), значит брали аккуратно, в конце ряда, чтобы порядок сохранялся.

В ходе заупокойной проповеди священник сравнил жизнь Джонаса в этом мире с жизнью младенца в утробе матери. Младенец, сказал он, ничего не знает ни о каком другом существовании, кроме жизни в теплой, темной, заполненной жидкостью пещере, и даже представления не имеет о великом и светлом мире, в который вскоре будет извержен. Вот и мы на Земле – хотя и имеем представление об ином мире, но совершенно не можем себе представить свет, в который войдем, пережив родовые муки смерти. Если бы младенцу кто-то сообщил, что с ним произойдет в близком будущем, разве не возникло бы у него недоверия, разве не было бы испуга? Мы точно так же по большей части, но нам не следует пугаться, потому что нам дана гарантия. И все равно наше слепое сознание не может вообразить, не может вместить в себя мысль о том, куда нам предстоит попасть. Младенец спеленат незнанием и верой в собственное бессловесное, беспомощное существо. Но мы – и не совсем несведущие, и в то же время не обладающие полнотой знания – должны следить за тем, чтобы всегда быть одетыми в броню веры, защищенными словом Божиим.

Мериэл посмотрела на священника, который с бокалом шерри в руках стоял в дверях, ведущих в коридор, и слушал жизнерадостную блондинку с высокой прической. Мериэл как-то не показалось, что они говорят о смертных муках или о том свете, что впереди. Интересно, что он сделает, если она подойдет и навяжет ему эту тему?

Но нет, на это ни у кого тут не хватит духа. Или дурных манер.

Вместо этого она перевела взгляд на Пьера и полярного доктора. Пьер что-то говорил с мальчишеским оживлением, каковое в последнее время за ним водилось не часто. Либо не часто проявлялось в присутствии Мериэл. Она занялась игрой, заключающейся в том, что надо представить, будто она видит его впервые в жизни. Что ж, у него курчавые, коротко стриженные, очень темные волосы, редеющие на висках, обнажая гладкую, цвета слоновой кости с золотым отливом кожу. У него широкие угловатые плечи, длинные стройные конечности и красивой лепки довольно маленькая голова. Он мило улыбается, но заговорщицкой улыбки от него не дождешься, а в последнее время, став учителем в заведении для мальчиков, он и вообще, похоже, утратил всякую веру в улыбку. На лбу укоренились малозаметные морщинки постоянного раздражения.

Ей подумалось об учительской вечеринке, которая происходила больше года назад, когда их посадили в разных концах комнаты и они оказались совершенно выключены из соседских разговоров. Она обошла комнату и, незаметно к нему подобравшись, заговорила с ним так, будто она незнакомка, осторожно затевающая флирт. Он улыбался, как улыбается сейчас, но не совсем – все же есть разница, когда ты на похоронах или когда тебя обольщает женщина; в общем, принял игру. Обмениваясь страстными взглядами, они беседовали о пустяках, потом не выдержали и расхохотались. Кто-то к ним подошел и сказал, что женатым собираться вместе и над всеми хихикать запрещается.

– А почему вы думаете, что мы действительно женаты? – сказал Пьер, хотя обычно на такого рода вечеринках бывал весьма осмотрителен.

Теперь же, на поминках, не имея в виду никаких подобных глупостей, она прошла через комнату к нему. Ей надо было ему напомнить, что им подходит время расставаться. Ему скоро ехать в гавань, чтобы не опоздать на паром, а ей на автобус и через всю Северную сторону в Линн-Вэлли. Они загодя договорились, чтобы она, воспользовавшись случаем, навестила женщину, которой так восхищалась ее мать, что даже дочь назвала в честь нее. Мериэл всегда называла ее тетей, хотя в родстве они не состояли. Тетя Мюриэл. (Написание своего имени Мериэл изменила, уже будучи студенткой.) Эта женщина, теперь пожилая, жила в Линн-Вэлли в доме престарелых, и Мериэл не навещала ее больше года. Туда слишком долго добираться, а они и так-то в Ванкувере бывают нечасто, к тому же атмосфера дома престарелых тяжела для детей, да и облик его обитателей их расстраивает. И не только детей: Пьера тоже, хотя он признавал это с неохотой. Вместо этого он начинал кипятиться, дознаваясь, какое все-таки отношение эта старуха имеет к Мериэл.