Читаем без скачивания Крылья беркута - Владимир Пистоленко

Вот и пожарная каланча. Отсюда начинается казачий Форштадт. Наде хорошо знакомы все улицы, переулки. Она свернула на Платовскую, затем на Колодезный. Бывшее подворье Корнеевых, Маликовых... А теперь каменные развалины... По злой воле Ивана Никитича когда-то две семьи очутились без крова, а теперь и от его лавок и лабазов осталось не так уж много — припорошенные снегом кучи камня.

Так ему и надо!

Похоже, что в Форштадте жизнь идет по-другому, чем в деповском поселке: там заснеженные улицы, высоченные сугробы, нигде нет расчищенных тропинок, повсюду промерзшие окна, редко можно увидеть дым над трубой; и — безлюдье, изредка появится где-то человек, торопливо пройдет, свернет в ту или другую сторону — и снова никого. А в Форштадте вдоль дворов прочищены тропинки, на проезжей части ни одного сугроба, дорога накатана. Детишки на салазках, кто-то везет обледенелую бочку с водой, должно быть, с реки... Вон у ворот стоят три женщины, одна что-то рассказывает, видимо веселое, потому что все трое покатываются со смеху. Чьи же это новые тесовые ворота? Ну, конечно, Рухлиных!

У калитки Надя остановилась, — ее охватила не то робость, не то неуверенность — так ли уж обязательно ей идти к Рухлиным? Но, заметив, что женщины прервали свою развеселую болтовню и с любопытством рассматривают ее, Надя нахмурилась. Ей стало досадно на себя за свое слабодушие. Она решительно взялась за массивное железное кольцо калитки, повернула его, чуть принажала плечом — калитка ни с места. Значит, заперта изнутри. Она настойчиво постучала кольцом о железную скобу. Во дворе послышался разноголосый собачий лай, он подкатился к самым воротам и перерос в яростный рык. Было слышно, как разъяренный пес, не видя перед собой противника, набросился на столб, к которому привешена калитка, и грызет его, впадая в слепую звериную ярость. Надя на мгновение представила, что она очутилась перед этим псом, и ей стало не по себе. Женщины, стоявшие напротив, что-то прокричали ей — Надя не слышала. Она еще раз, уже более настойчиво, ударила кольцом по скобе, затем еще и еще. Собаки с рычанием и повизгиванием отпрянули от ворот. Значит, кто-то подошел? Почему же не откликается? И тут из-за калитки раздался голос:

— Кто там ломится, собак пужает? Чего надобно?

— Откройте!

— А ты кто?

Как же назвать себя? Из красногвардейского штаба? Или же сказать — из пункта детского питания?! Когда она шла сюда, все представлялось совсем по-другому: увидит ее Иван Рухлин, и сразу же начнется разговор. Как к нему обратиться? В детстве называла дядей Иваном. Да и последнее время звала только так... А он в шутку величал ее Андреевной.

— Дядя Иван, это я, Надежда Корнеева.

— Корнеева? — строго и недовольно переспросил бас. И вдруг совсем подобрел: — Андреевна, что ли?

— Я, дядя Иван.

— Фу ты, господи, вот уж и вправду нежданная гостья. А я думаю, какой там леший ломится? — Калитка чуть приоткрылась, и Надя увидела рыжебородое лицо. — Молодчина, что наведала колишних шабров... Ты погоди, я кобелей прикручу, такие проклятущие, недоглядишь — насмерть загрызут.

Рыжая борода исчезла, калитка захлопнулась. Наде вдруг захотелось бежать отсюда, чтоб больше не встречаться и ни о чем не говорить с Иваном Рухлиным. Может, и в самом деле убежать? Ну, почему она решила, что ей удастся уломать рыжего Рухлина? А тут еще ноги совсем закоченели. Пальцам не просто холодно, а больно, их будто все время покалывает иголками.

Снова загремел засов, и калитка широко распахнулась.

— Давай входи, Андреевна, — приветливо улыбаясь, пригласил Иван Рухлин. — И не боись, прикрутил своих чертей. — Он запер калитку и повел Надю к дому. В разных местах во дворе рвались и неистовствовали, гремя цепями, неугомонные псы.

— Ну и собаки у вас! — не зная, с чего начать разговор, сказала Надя. — Как звери.

— А мне только такие и нужны. Для обороны от зверья, — самодовольно посмеиваясь, сказал Рухлин.

— А какое здесь зверье? — удивилась Надя.

— Всякое! И разное! Развелось его столько — спасу нет! — И, заметив по выражению Нади, что она не понимает, о чем идет речь, пояснил: — Комиссары, будь они прокляты. Его высочество красное голодранчество. Подохнуть бы им со всем их кодлом. Только их ни тиф, ни холера не берет.

Надю передернуло. С тех пор как она пришла в отряд Кобзина, при ней никто не говорил ничего подобного, и ей захотелось сказать что-нибудь такое, что задело бы рыжего. Но она сдержалась — какой толк спорить с ним, вступать в пререкания? И чему, собственно, удивляться? Не могла же она думать, что Рухлин относится к красным если не дружески, то хотя бы безразлично?

— Не любите красных, — сказала она.

Иван Рухлин не понял, то ли она спрашивает, или же одобряет.

— А чего их любить? Любят баб или же девок, — развеселившись от собственной остроты, он довольно улыбался. — А энтих, краснюков, — лицо его посуровело, взгляд синеватых глаз стал жестоким и злым, — энтих рубать надобно. Дали бы мне волю... — Он не стал пояснять, что стал бы делать, будь его воля, но красноречиво крест-накрест рубанул правой рукой воздух.

— Или кто не дает? — так же безразлично и непонятно, с какой целью, спросила Надя.

Хозяин удивленно глянул на нее: шутит девка или же такая шалопутная, что ничего не разумеет? Интересно спрашивает: «Кто не дает?» Будто не видит, что у него нога покалечена, потому из армии уволился. Вчистую.

Когда поднялись на резной крылец добротного пятистенного дома и хозяин распахнул перед ней дверь в сени, приглашая войти, Надя сказала, что у нее мало времени и в дом она не пойдет. Дело не так уж большое, всего несколько слов. Можно и тут договориться.

Иван Рухлин замахал руками.

— Да ты чего это, Андреевна, выкобениваешься? И скажет же такое — ей времени нету! И разговаривать не стану! — Он почти насильно втолкнул ее в сени, затем в переднюю избу.

Едва Надя перешагнула порог, как ее охватило приятным теплом, в нос ударил вкусный запах щей со свининой и горячего пшеничного хлеба, испеченного на сухих капустных листьях.

Еще не так давно они с бабушкой Анной варили такие же щи и пекли хлебы. И в доме Стрюкова, особенно в кухне и столовой, стоял такой же аппетитный и раздражающий запах. Вспомнив, что теперь на кухне варят жидкую затируху, изо дня в день — затируху! — а Иван Никитич Стрюков ставит на плиту кастрюльку с картошкой, она еле сдержала веселую улыбку.

За столом сидели человек с десять, взрослых и детей, — обедали.

— Видали, кого привел? — обратился к ним хозяин. — Бывшая шабренка, Надя Корнеева.

Сообщение это особой радости не вызвало, а на приветствие Нади ответила только жена Ивана Рухлина, высокая белолицая казачка, с виду намного моложе мужа.