Читаем без скачивания На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917 - Валентин Левицкий

Через час после моей встречи с доктором мне было сообщено, что я должен приготовиться к отправке в санитарный поезд. С доктором Сакварелидзе мне проститься не удалось. В тот момент, когда я покидал госпиталь, он присутствовал на серьезной операции. Читатель, наверное, поймет мое состояние, когда недели через две, лежа в одном из лазаретов в Тифлисе, я узнал, что доктор Сакварелидзе, заболев сыпным тифом, скончался в Сарыкамыше.

Медленно, как бы боясь сойти с рельс, входил санитарный поезд в узкое Карсское ущелье. Мы постепенно удалялись от тех мест, где всего неделю тому назад в кровавых схватках решалась судьба Кавказской армии. Миновав село Ях-Басан и станцию Едды-Килиса, поезд выполз на обширное Карсское плато, а затем, как будто почувствовав свободу, понесся вперед к крепости Карс. Большой пульмановский вагон,[96] приспособленный к санитарным нуждам, был полон офицерами.

Вверху надо мной, на подвесной койке, лежал мой однополчанин поручик Новохатный с простреленной рукой, рядом – молодой офицер-кабардинец, который все время тихо стонал. У него, оказалось, осколком гранаты была раздроблена кость в ноге. В казачьем офицере с забинтованной головой я узнал подъесаула Кичу. Всегда веселый, казалось, вечно говорящий, сейчас он шепотом и жестикуляцией старался мне объяснить вид своего ранения, а также и ту обстановку, при которой он пострадал. Тяжелой медной трубкой от шрапнельного снаряда ему была снесена часть нижней челюсти. Счастливо миновав все бои у Сарыкамыша, подъесаул был ранен у Алтун-Булаха, где в продолжение нескольких дней пластуны вели жестокие бои. Самым тяжело раненным среди нас оказался подъесаул Попов. Ему крупным осколком снаряда оторвало в сагиттальном направлении[97] часть лобной кости. Сейчас он, тяжело дыша, лежал без сознания. Временами его ослабевшие руки тянулись к голове, но они удерживались сидевшей при нем сестрой милосердия.

Легкораненые все время обменивались впечатлениями о только что минувших боях. Из этих разговоров я узнал о смерти доблестного защитника Сарыкамыша полковника Барковского. Он перенес все бои включительно до последнего, остался целым и невредимым, и вдруг шальная пуля ночью, во время разговора по телефону, убила его, ранив в голову. Не меньше меня опечалила смерть моего бывшего однополчанина полковника Микеладзе. Он командовал одним из полков 3-й Кавказской стрелковой дивизии и, ведя полк в атаку под Мерденском, был смертельно ранен в шею.

Поезд приближался к Карсу, за ним должен был последовать Александрополь, а далее красивое Бомбакское ущелье и, наконец, желанный Тифлис. Наговорившись вдоволь с соседями, я, под убаюкивающий ритмический стук колес, остался со своими мыслями. В моей душе властвовало какое-то двойственное чувство. С одной стороны, я радовался близости Тифлиса, предстоящему отдыху, вдали от лишений и опасностей, но в то же время меня влекло к тем мрачным горам, среди которых я оставил родной полк, ту боевую семью, без которой я всегда и везде чувствовал себя сиротливо.

Мое сердце было с теми, которые теперь оказались достойными потомками Котляревского,[98] Гаврилы Сидорова,[99] Архипа Осипова,[100] создавших своими подвигами блестящую эпопею многолетней Кавказской войны.

По прибытии в Тифлис я был помещен с несколькими кубинцами в небольшой лазарет на Михайловском проспекте, созданный на какие-то частные средства. Безукоризненная чистота, уход, отличная пища являлись для нас непонятной роскошью. Нас не только лечили, но, откровенно говоря, баловали, без какого-либо различия между офицерами и солдатами.

– Как посмотришь на эти булочки и на это сливочное масло, ваше благородие, так и вспомнишь Мерденек, – говорил мне один старый стрелок, очевидно, из запасных, за стаканом утреннего чая, когда я раз вошел в солдатское отделение. – Погнали нас из Карса еще ночью. Шли, шли целую ночь, а утром столкнулись с турком у самого Мерденека. Горы кругом загудели, над головами засвистело. Чего таить, не впервой я в деле, еще с Японской был знаком, а тут вдруг страшно стало. А как посмотрел кругом – ребята все мальчишки, сопляки настоящие, глядят на меня да посмеиваются. А один возьми да крикни мне в ухо: «Покажи-ка, дяденька, нам, чьи галушки вкуснее, японские или турецкие». А другой ему вдобавок: «Больно ты нам пел про Маньчжурию, попляши-ка сейчас». Я не знаю, что случилось со мной, помнится лишь, что меня что-то заело. «Нет, – думаю, – лучше попереть вперед, чем после переносить срамоту, да от кого, от этих желторотых». Ну и пошли вперед, а тут взводный нам вслед: «Скорее, хлопцы, чем быстрее, тем меньше калек с вас будет». В одном месте пришлось жарко. Турок больно окрысился. Ребят наших легло немало. Командира полка вынесли замертво, удалой был, фамилию никак не мог запомнить, кажись, они из грузин были.

К полудню не удержался турок, сорвался, да бежать. Нажимали мы на него до самого вечера, а тут, глянь, в такие горы забрались, что не выбраться из них. Ну, право, сам черт там в свайку играл. Простояли мы на месте день, поели все, что в мешках было. На другой уже животы стали подтягивать, а на третий меня ранило в ногу. Не было бы мне досадно, если бы это случилось в бою, а тут тебе прямо в спину стреляли, да кто же, местные жители. Гадкий народ, по правде сказать. Сам черный, глаза большие, а глядит волком. Его и не трогаешь, а он так норовит тебе нож в бок всадить. Прошла наша рота мимо их села, казалось, все тихо и мирно, а тут возьми они да стрелять по нашим затылкам. Вот тут-то и зацепило меня ниже колена. Больно осерчало наше начальство на этих чумазых. Кого засекли с оружием, порасстреляли, дома бунтовщиков сожгли, а коней и ишаков позабирали в роты. И поделом им, о сволочи жалеть не стоит. А вот сейчас такое довольствие, что и не веришь; да я перед войной никогда так не ел. В обед сестра спрашивает, что вам принести, а мы ей в ответ: «Да дайте нам, что Бог послал», – а она все свое: «Нет, – говорит, – извольте или вареной говядины, или печеной, а кашу или рисовую, или гречневую, или пшенную». От такой жизни не захочешь бежать, ваше благородие, – закончил, смеясь, стрелок.

В часы досуга в лазарете мне было небезынтересно поговорить с солдатом именно с запасным, вторично оторванным от сохи или рабочего станка и отправленным на фронт.

Они резко разнились от тех, кто, пройдя трехлетнюю службу, вместо того чтобы вернуться домой, пошли на войну. По психологическому укладу они были уже не солдаты, а скорее мужики или рабочие, вставшие в строй лишь в силу необходимости. В смысле их знания службы и строевой подготовки и внешности оставалось желать много лучшего. Как призванные, они покорно несли свой долг, хотя лишены были энтузиазма, а зачастую и примитивного понимания происходящих крупных политических событий. Главным вопросом, их интересовавшим, был вопрос о мире, то есть, другими словами говоря, их интересовало только, когда им можно будет вернуться домой – на родину. Я не берусь доискиваться причин этого важного факта, так как для этого надо было бы затронуть ряд вопросов, берущих начало в глубине нашей истории.