Читаем без скачивания Я вспоминаю... - Федерико Феллини

Петроний сам появляется в «Сатириконе». Это богатый вольноотпущенник, который кончает жизнь самоубийством вместе с женой после того, как дарует свободу своим рабам. Его жену играет красавица Лючия Бозе, кинозвезда ранних фильмов Антониони. Увидев ее впервые в тех фильмах, я как сумасшедший влюбился в нее, и, думаю, многие другие тоже. Она бросила нас ради испанского тореадора Луиса-Мигеля Домингина. Большая ошибка: ее карьера оборвалась, а с тореадором она через несколько лет рассталась.

Ряд сцен с красавицей-вдовой я решил не включать в окончательный вариант. Она так безутешна в своем горе, что хочет последовать за мужем. Затем, когда у нее появляется шанс продолжать жить с новым возлюбленным, она отдается молодому римскому солдату прямо у гроба мужа. Мы понимаем, что на самом деле она оплакивала не мужа, а себя. Предлагая отдать в обмен за жизнь нового возлюбленного тело покойного мужа, она переходит с крайне романтической позиции на сугубо прагматическую. И это естественно: человек крайних проявлений чрезмерен во всем.

Создавая «Сатирикон», я находился под впечатлением от фресок. В конце все эти люди, чьи жизни были такими реальными для них, — всего лишь обломки фресок.

Меня интересует история не столько человечества, сколько человеческой фантазии. Я бы назвал себя «рассказчиком». Попросту говоря, я люблю придумывать истории. От древних пещер к Титу Петронию — и дальше, к трубадурам, Шарлю Перро, Гансу Христиану Андерсену — вот такую традицию я продолжаю в своих фильмах: это и не беллетристика, и не документальная литература, ближе всего она к автобиографическому жанру, к идущим в глубину веков вдохновенно рассказанным историям о возвышенной жизни. Вот что я пытаюсь делать. Иногда у меня, получается, иногда — нет, но мне Редко хочется видеть уже законченный фильм: я не думаю, что когда-нибудь смогу выразить все мои чувства на экране. Вдруг то, что я увижу, разочарует меня, и в следующий раз я не отдамся работе всем сердцем, а только так и следует работать.

То, что я стал режиссером и снял «Клоунов», дало мне возможность прожить чужие жизни.

Комедия всегда привлекала меня, но я не понимаю, что именно нас смешит. Я много думал об этом. Согласно моей теории, смех снимает с нас напряжение, накладываемое репрессивной и нелогичной социальной системой. Но тут я увидел в зоопарке смеющегося шимпанзе. Думаю, он смеялся над моей теорией. Несомненно, у обезьян замечательное чувство юмора.

Сейчас я склонен думать, что смеемся мы по разным причинам. Иногда наш смех носит садистский привкус. Публика гогочет в конце одной картины с Лаурелом и Харди. Действие там происходит в средние века, и обоих доставляют в камеру пыток. Толстого растягивают на дыбе, а тонкого кладут под пресс — и пытка начинается. После освобождения они словно поменялись местами. Теперь Лаурел низкий и толстый, а Харди — длинный и тощий. Худого расплющили, а толстого — растянули, так они и уходят, трогательные в своих новых обличиях; этим кончается фильм.

Их было ужасно жалко. Лаурел и Харди такие славные и добрые, а с ними так жестоко поступили. До сих пор у меня в ушах стоит громкий хохот зрителей в «Фульгоре». Этот смех удивлял меня. Я не видел здесь ничего смешного. Я переживал за них. И почувствовал огромное облегчение, когда в следующем фильме с ними все было снова в порядке.

Почему же зрители так хохотали? Может быть, потому, что все это случилось с Лаурелом и Харди, а не с ними? Надо будет спросить об этом у шимпанзе.

В детстве я думал, что жизнь клоуна — идеальное существование, лучше не придумаешь. И понимал, что сам в клоуны не гожусь из-за собственной робости.

Моя робость была внутри, другие люди про нее не знали. Я думаю, моя застенчивость была на самом деле оборотной стороной повышенного самоосознания, что является разновидностью эготизма. Я же считал причиной недостаточную уверенность в себе, особенно в отношении наружности. Удивительно, что по прошествии многих лет я узнал, что большинство моих знакомых находили меня весьма привлекательным. Жаль, что я не знал этого раньше. Мне бы это доставило удовольствие. На съемочной площадке я абсолютно раскован, но в остальное время живу с ощущением, что у меня на носу прыщ или что-то вроде этого.

Перед началом съемок «Клоунов» я подумал: а что, клоуны по-прежнему смешат людей? Изменились ли зрители? В моем детстве их легко было рассмешить. То, над чем мы животики надрывали от смеха, сегодня не вызвало бы даже улыбки, а то, к чему относились серьезно, теперь кажется ужасно смешным. Тогда никто не осмелился бы смеяться над немецким офицером, гордо шествующим в шинели, волочащейся по земле, что можно видеть в «Клоунах».

Лицо ребенка в «Клоунах» четко не видно, потому что этот ребенок — внутри меня. Вдохновителем здесь выступил Маленький Немо. У ребенка его точка зрения, и все время, пока шли съемки, я держал книгу Уинзора Маккея у изголовья. В школе, когда мы изучали латынь, я с удивлением узнал, что «nemo» означает «никто».

В интервью, которые я брал у старых клоунов для фильма, я выяснил, что одни с радостью вспоминают свою работу, а другие — с грустью, потому что все осталось позади.

Я легко ассоциирую себя с клоуном, который бежит из дома для престарелых. Он умирает, смеясь. Я бы тоже это выбрал. Хороший конец: умереть от смеха, глядя на клоунов в цирке.

Меня удивило, что некоторым клоунам не понравилось то, что в результате получилось: мой реалистический взгляд на вещи они расценили как пессимистический, не согласившись с предсказанием заката цирка и клоунского искусства. Все правильно, только я ничего не предсказывал. Не сомневаюсь, что это уже произошло. Хотя никто в мире не любит цирк и клоунов больше меня! Все это говорит о том, что в этом мире угадать реакцию на свои слова и действия невозможно.

В «Риме» мне хотелось показать: под современным городом находится древний Рим. Он так близко! Я всегда помню об этом, и эта мысль заставляет мое сердце биться сильнее. Только задумайтесь: попасть в «пробку» у Колизея! Рим — самая грандиозная съемочная площадка в мире.

Любые земляные работы в Риме, вероятнее всего, перейдут в археологические раскопки. Так, прокладывая метро, наткнулись на целое здание, и археологи пытались уберечь что было можно. Конечно, ничто не сохранилось в таком прекрасном состоянии, как хозяйство, раскопанное в «Риме». Как часто бывает, этот образ пришел ко мне во сне.

Мне снилось, что я заключен в темнице глубоко под Римом и слышу нездешние голоса, доносящиеся из-за стен: «Мы — древние римляне. Мы все еще здесь».

Проснувшись, я вспомнил виденный в детстве голливудский фильм «Она» по книге Г.Райдера Хаггарда [35]. Фильм так меня потряс, что я прочитал книгу. Лежа, я размышлял, возможно ли, чтобы где-то под Римом случилось нечто подобное: сохранилось бы, к примеру, жилище одной семьи, сохранилось в идеальном состоянии — герметично замурованное на протяжении веков. Даже те находки археологов, которые дошли до нас в состоянии лучшем, чем прочие, выглядят такими непривычными, что нелегко вообразить, чем они были для людей того времени. Мне трудно представить даже Рим на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, который знала моя мать.