Читаем без скачивания Он снова здесь - Тимур Вермеш

Я слабо кивнул:

– И вегетарианец.

– Прекрасные показатели, честное слово. Вы с такими и до ста двадцати доживете.

– Этого не хватит, – машинально сказал я.

– Ну-ну, – засмеялся он, – у вас большие планы. По-моему, никаких проблем, но надо еще немного подождать.

– Вам бы следовало составить заявление в полицию, – вмешалась медсестра.

– Это им только на руку!

Как бы Рёму понравилось, если б я на него донес…

– Я, конечно, не ваш адвокат, – сказал врач с румынской фамилией, – но при такого рода повреждениях…

– Я отомщу по-своему, – сквозь кашель ответил я, припомнив в этот момент, что я редко высказывал пустые угрозы. – Скажите лучше, сколько вы меня здесь продержите?

– Недельку или две, если не будет осложнений. Может, и дольше. Окончательно все срастется уже дома. А теперь немного поспите. И подумайте насчет заявления, сестра совершенно права. Конечно, надо подставлять другую щеку, но это вовсе не значит, что допустимо оставлять такие нападения без ответа.

– И подумайте еще насчет меню, – сказала медсестра, протягивая мне план. – Нам надо знать, что вы будете есть, пока у нас лежите.

Я отодвинул план.

– Ничего особенного. Простую солдатскую еду. Вегетарианскую. Как у древних греков.

Она посмотрела на меня, вздохнула, поставила несколько крестиков и вновь протянула бумагу мне.

– Подписать вы все-таки должны сами.

Я бессильно расписался работающей рукой. И опять впал в забытье.

Я стоял на автобусной остановке на Украине и держал в руках большую миску с творогом.

Геринга нигде не было видно, и я хорошо помню, как меня это разозлило.

Глава XXXV

Действительно, мысль о заявлении в полицию промелькнула у меня в голове, но я выбросил ее решительно и бесповоротно. Это противоречило всем моим принципам. Фюреру не подходит роль жертвы. Он не может зависить от ходатайств и забот столь жалких персон, как адвокаты или полицейские чиновники, он не будет за них прятаться, он берет правосудие в свои руки, точнее, в кулак. Или даже отдает в пылающие руки эсэсовцев, и они сжимают его в свои многочисленные кулаки. Если бы только у меня сейчас были СС, я бы позаботился, чтобы сомнительная “штаб-квартира” той же ночью горела ярким пламенем, а каждый из членов этой партии в течение недели захлебнулся в собственной крови, поразмыслив напоследок об истинных принципах народного образа мыслей. Но от кого такого потребуешь в это миролюбивое и отвыкшее от насилия время? Завацки был готов к бою, но не к ближнему – он работал головой, а не кулаками. Так что пришлось отложить решение проблемы на неопределенное время да следить, чтобы в процессе транспортировки моей персоны внутри больничных помещений ко мне не прорвался какой-нибудь фоторепортер, норовящий нащелкать нежелательных снимков. И все же скрыть происшествие было невозможно, и уже через несколько дней газеты сообщали, что я пал жертвой “праворадикального насилия”. Газетчики, как водится, демонстрировали вопиющую некомпетентность, незаслуженно величая этих остолопов, этих восковых кукол благородным словом “праворадикальные”. И все-таки не бывает положений, из которых нельзя извлечь хоть какой-то пользы. Не прошло и нескольких дней – да что там, счет шел буквально на часы, – а я уже провел ряд поразительных бесед с людьми, которым фройляйн Крёмайер по поручению и с благословения господина Завацки дала номер моего портативного телефонного аппарата.

Первый разговор, если не считать сочувственных звонков от сотрудников фирмы, состоялся у меня с госпожой Кюнаст, которая “от всего сердца” пожелала мне скорейшего выздоровления, справилась о моем самочувствии и поинтересовалась, числюсь ли я в какой-нибудь партии.

– Так точно, – ответил я, – в моей собственной.

Кюнаст рассмеялась и заметила, что НСДАП ныне – по крайней мере временно – пребывает в дремотном состоянии, или “в режиме покоя”. А пока она не проснулась, не желаю ли я обдумать предложение зеленых побыть мне родной партией? Раз уж по всему выходит, что я артист, рискующий жизнью и здоровьем в борьбе против правого насилия. “Хотя бы на некоторое время”, – смеясь, добавила она.

Я лишь покачал головой, услышав подобные речи, и наверняка забыл бы их как очередное чудачество мечтателей от парламентской демократии, если бы уже на следующий день не раздался еще один звонок, весьма похожий на предыдущий. Со мной говорил господин, который, как я смутно припоминал, то ли как раз проходил, то ли только что закончил медицинскую практику в должности министра здравоохранения. Имени его я не смог вспомнить и после долгих размышлений – впрочем, я давно отказался от попыток разобраться в этой партии. В соответствующих передачах часто сплетничали, что, мол, единственный пожилой господин в их движении – безудержный пьянчуга. По-моему, они несправедливы к человеку, на мой взгляд, любой, кто хоть час продержится в их причудливом хороводе, будет ходить, шатаясь из стороны в сторону.

Медпрактикант поведал, как он сожалеет о нападении – и надо же, чтобы именно на меня, ведь я повсеместно ломаю копья в защиту свободы слова и мысли и в это тяжкое время так нуждаюсь в поддержке. Я даже не успел вставить, что, мол, кто силен, всего сильней один, поскольку практикант настойчиво заявил, что сделает все возможное для моего скорейшего возвращения на телеэкран, так что я даже испугался, уж не хочет ли он взять мое лечение в свои пресловутые нежно-некомпетентные пальчики. Но нет, зато он словно бы походя осведомился о моей партийной принадлежности, на что получил честный ответ.

Практикант по-мальчишески звонко расхохотался. Потом сказал, что я великолепен, а раз НСДАП покоится на кладбище истории, он-де очень даже хорошо представляет себе, что СвПГ может стать для меня новой политической родиной. В ответ я потребовал, чтобы он и его коллеги перестали наконец оскорблять мою партию, и сообщил, что не испытываю ни малейшего интереса к его сборищу либеральных личинок. Он вновь рассмеялся и сказал, что я ему очень нравлюсь таким и скоро совсем стану прежним, а под конец без спросу пообещал прислать анкету на вступление в партию. В эту минуту я подумал, что телефон – неподходящее средство для общения с людьми без ушей. Но едва я положил трубку, как она опять зазвонила.

Оказалось, что медпрактикант и зеленая Кюнаст вовсе не единственные, кто решил истолковать мою “кровавую жертву” в соответствии с собственными текущими нуждами. Многочисленные представители разнообразных партий поздравляли меня с решительным выступлением за ненасилие, выразившимся, по их мнению, в моем демонстративном отказе от самозащиты. Причем лишь к единственной группировке у меня проснулась симпатия – благодаря ее названию. С господином из Партии охраны животных у меня вышел очень приятный разговор, в ходе которого собеседник любезно обратил мое внимание на невероятные жестокости, творимые с бродячими собаками в Румынии. Я решил в ближайшем будущем отдельно разобраться с возмутительными событиями в этой стране.

Впрочем, некоторые “профессиональные” политики интерпретировали события минувших дней совершенно иначе. Движение за гражданские права “Солидарность” объявило меня товарищем по несчастью преследуемого основателя партии господина Ларуша[80]. Странная партия иностранцев под названием BIG[81] заверила меня, что в стране, где нельзя избивать иностранцев, конечно, нельзя избивать и немцев, на что я горячо возразил, что не желаю жить в стране, где больше нельзя избивать иностранцев. На другом конце провода в ответ на это почему-то искренне рассмеялись. Для других я уже выступал символом не свободы мнений, но, наоборот, борьбы с ней, точнее, борьбы с неправильными мнениями, и многие (ХСС, два стрелковых союза, производитель ручного огнестрельного оружия) видели во мне не борца с насилием, а, напротив, его сторонника. Еще в одном случае (Семейная партия) меня назначили жертвой насилия против пожилых людей. Особым дилетантизмом отличался звонок Партии пиратов, по мнению которой в моем поведении и особенно в моем отказе от заявления в полицию выразились протест против государственной слежки, дистанцирование от государства и “абсолютно пиратское мышление”. Ближе всего к правде подошла фиолетовая группировка[82], которой нравилось думать, будто я посланник из иной, запредельной реальности, “вернувшийся с миром и с величайшим смирением подвергающий себя самым суровым испытаниям”. Я так долго смеялся, что пришлось просить добавку болеутоляющих для поломанных ребер.

Фройляйн Крёмайер принесла мне почту из бюро. Ей тоже многократно звонили, в основном другие лица из тех же партий и группировок, новыми оказались лишь сообщения из всяких коммунистических союзов, их обоснования я уже подзабыл, но наверняка они походили на аргументы Сталина, когда мы подписывали пакт в 1939 году. Всех звонивших и писавших объединяло одно – они стремились уговорить меня вступить именно в их союз. Хотя две партии до сих не объявились. Наивные люди заподозрили бы отсутствие интереса, но я-то знал, в чем дело. И потому, когда спустя полдня на моем телефоне высветился незнакомый берлинский номер, я наобум сказал: