Читаем без скачивания Тропы Алтая - Сергей Залыгин

Он переждал, когда звон этот умолк, посидел немного без слов, после повторил:

— Ни за что! Знал — живой приду. И правильно — контузил меня немец, было ему за что с тяжелых калибров по мне палить, было за что, ко убить не убил. Не достал он меня до самой души! — Посидел, помолчал. Совсем уже по-другому, задумчиво, улыбнулся: — Я думаю — каждый про себя гак знал. Обязан был знать. И тот знал, кто погиб, не вернулся…

Никого Шаров не принуждал, сам же доливал в граненый стакан прозрачный, почти невидимый в бутылке спирт. Пил не морщась и не вздыхая.

Рязанцеву боязно стало. «Вот, — подумал он, — перехватит Ермил Фокич — и конец нашему разговору! Нехорошо получится!» Потихоньку поделился своими опасениями с Михаилом Михайловичем. Тот сказал уверенно:

— Этому? Ничего не будет.

Рязанцев решил действовать через Парамонова. Подтолкнул его локтем, незаметно показал глазами на Ер-мила Фокича, но Парамонов так и не понял его сигналов, поняла их Елена Семеновна и тихонько шепнула Рязанцеву:

— Ничего, ничего! Вы не беспокойтесь понапрасну, Николай Иванович.

Шаров же улыбнулся в бороду, заглянул зачем-то в окно и снова крикнул:

— Мать!

Так же быстро выглянула из дверей Дарья Феоктистовна:

— Что тебе обратно, Ермил Фокич?

— Винтовку мне… Биноколь тоже давай, мать…

Бинокль и винтовку принесла одна из дочерей Шарова, черноглазая, очень похожая на мать и очень красивая. Рязанцев подумал, что Дарья Феоктистовна в молодости была точно такой же.

В наступившей недоуменной тишине Шаров протянул бинокль Рязанцеву, откинул затвор винтовки, поглядел в магазин. Потом распахнул окно, перейдя с Рязанцевым на «ты», спросил:

— Вон ту лесину видишь, стоит по-над ручьем? Во-он кедрач?

— Вижу! — кивнул Рязанцев. — А что?

— А что на маковке там, видишь? Нет? Не видишь? Так затем я и бинокль велел принесть. Гляди сквозь стекла-то, — они в десять крат глазам силу дают, — там, на маковке, ворона прохлаждается…

Положил винтовку на подоконник, сам опустился на колено, раза два-три шевельнул локтем вправо и влево, замер — только борода шевелилась на нем от ветерка, залетавшего в окно.

Рязанцев вскинул бинокль, и тут как раз грянул выстрел… Птицу на вершине кедра Рязанцев так и не видел, но несколько черных перьев, словно бабочки, покружились над вершиной и пошли вниз — это он заметил.

Михаил Михайлович вздохнул:

— Не глаз — оптический прибор!

Парамонов усмехнулся, заулыбался с таким видом, будто стрелял не Шаров, а он сам. Елена Семеновна тотчас приняла из рук Ермила Фокича винтовку, унесла ее из комнаты.

Ермил Фокич спросил у Рязанцева:

— То ли пьяный Шаров, то ли нет? А? Как попять?

Запахи все перемешались в комнате… Через открытое окно доносился аромат трав и нагретого солнцем леса, заметно припахивало угарцем от самовара, известкой, не успевшей еще просохнуть на стенах, и еще сильнее был слышен душистый чай. Котел, опорожненный почти до самого дна, стоял теперь в углу комнаты и тоже издавал сытный запах мясного. Еще пахло спиртом, медом, порохом.

Ермил Фокич вел рассказ о себе:

— К примеру, один любит заниматься пчелками, а по мне, так это вовсе и не то дело. Держу пчел, понимаю в пчелиной работе, а все ж таки дело не мое. Почему? Пчела любит хозяина. Она туда-сюда летает, в горы, за самую речку Акат, а хозяин чтобы караулил ульи, да рои караулил, да еще и корму пчелкам готовил, когда нету настоящего взятка. Пчела, значит, летает, а ты сиди на пасеке. А я лучше по-другому люблю. Я марала в загоне держу — отращивай, браток, свои роги, а вот сам-то я тем часом в горы на дикого марала схожу, и на козла, и на волчишку, а бог даст и с косолапым сойдемся. Так-то больше, по мне, толку. Каждому человеку, считаю, свое в жизни положено. — Снова коснулся Рязанцева бородой. — Правильно говорю?

— А вы как сами понимаете, Ермил Фокич?

Шаров не потребовал пояснений, кивнул:

— Мое — вот здесь быть… И вот там, — показал в открытое окно на вершины гор.

— А почему так думаете?

— Думаю-то почему? — переспросил Шаров. — А вот. Вытянул обе руки на стол, повернул их вверх-вниз ладонями, пошевелил пальцами — сначала всеми сразу, потом каждым по очереди. — Скажи хотя бы и ты, Елена Семеновна: где быть человеку с этакими руками, ежели не в лесу, не в горах? В Москве или, к примеру, в Барнауле — к чему они там? К чему нужны? К какому делу?!

Елена Семеновна протянула свою тоже сильную и крупную руку, и, когда положила ее на стол рядом с шаровской, оказалось, у нее не рука — детская ручонка. Она засмеялась этому неожиданному превращению весело и почему-то зажмурившись, а когда открыла глаза, осторожно, будто к горячему, прикоснулась к рукаву темной шаровской рубахи. Казалось, ждала, что Шаров вот-вот схватит ее за руку, но все-таки нащупала под рубашкой мускулы.

— Он верно говорит, Николай Иванович! Посмотрите-ка, посмотрите?!

Парамонов положил руку на стол рядом с шаровской, и Рязанцев тоже не удержался.

Все теперь смеялись шумно, как дети, даже Михаил Михайлович улыбался, а самым веселым ребенком был тот, что с бородой, до пояса, а самой взрослой была Елена Семеновна. Она хоть и смеялась вместе со всеми и первой затеяла игру, но все-таки казалась серьезной девочкой между этими сорванцами, все время была готова их остановить, если они уж очень разбалуются.

Когда Парамонов и Рязанцев один за другим ударяли по тугому шаровскому бицепсу, она всякий раз пугалась:

— Ох! Ведь и больно же, наверно! Что вы только делаете, что делаете?

Рязанцев же подумал, что Елена Семеновна не вся сейчас здесь, не вся на виду — что-то она все время хранила в себе от других.

Видно это было по ее глазам — то серый, то зеленоватый оттенок заполнял их временами, и веки чуть-чуть опускались у Елены Семеновны тогда, будто она издалека глядела на все вокруг, и в выражении лица ее вместе с радостью отражалось еще какое-то чувство…

Парамонов и Рязанцев пытались разогнуть в локте руку Ермила Фокича, потом и Михаил Михайлович к ним присоединился, а сам Ермил Фокич ухмылялся через бороду и говорил, чтобы и «Елена мать моя Семенна помогла бы хлопчикам!». Он говорил ей это очень уважительно, от «хлопчиков» ее отделял. Тоже чувствовал в ней что-то, чего ни у кого здесь не было.

Елена Семеновна «хлопчикам» помогала что было сил, но только и у четверых по-прежнему ничего у них не выходило — упираясь локтем в стол, непоколебимо стояла шаровская рука.

Потом Шаров убрал со стола руку.

— Вот так-то… Теперь еще спрошу: или по городу мне ходить с этакими плечами, а? Ведь на меня в магази-не-то и пиджачишко не сыщешь? На такого, на маломерка. А борода? Бородища эта в городе и мне не глянется: ребятишки толпой за ей побегут, что твои дикари. А спросить хотя бы и вас: должон быть на свете человек с такой бородой? Вот с такой? — Он склонился к Елене Семеновне, и та очень ласково, очень бережно пальцами обеих рук провела по бороде Ермила Фокича. По рукам ее было видно, какие они мягкие, эти чуть-чуть волнистые, отливающие медью у самого подбородка и почти прозрачные у пояса тонкие длинные волосы. — Теперь какой это, скажите, порядок: покуда мечта о вековом-то житье, а человек, гляди, шесть десятков лет землю потоптал, и нет его — сам в землю. Справедливо ли, спрашиваю? Нет, я с этим не согласный! Покуда ученый о многолетии головой думает, мне тоже не сложа руки сидеть, я руками-то своими делаю, пантокрин добываю. Как полагаешь, нужно ли это, Семеновна? Ты женщина понятливая!

Рязанцев глядел то в синие прищуренные глаза Ер-мила Фокича, то в серые, широко раскрытые Елены Семеновны. Смущение женщины и эти раскрытые в растерянности ее глаза доставляли ему радость.

— А ведь хвастаетесь вы, Ермил Фокич… — вдруг сказала она. — Право…

Ермил Фокич сказал удивленно:

— Вот они, женщины, народ какой… Гляди-ка! — Смутился.

В это время дверь из смежной комнаты распахнулась. Ермил Фокич встал и торжественно, под руку ввел жену.

— Ну вот, знакомимся нынче все да знакомимся! Супруга моя. Теперь она в полном виде. Глядите!

И гости нисколько не сомневались, что увидели Дарью Феоктистовну в первый раз: такой она появилась неожиданно свежей, красивой, в коричневом платье, с ярким искусственным тюльпаном, с медалью матери-героини, на которую она несколько раз и сама повела вишневым глазом.

Одна за другой появились и старшие дочери Шаровых, и та черноглазая, быстрая, что приносила винтовку и бинокль, была среди них. На минуту все исчезло со стола, а когда стол снова был накрыт белоснежной скатертью — Рязанцев не заметил. Дарья Феоктистовна села рядом с ним, пышная, заботливая, ласковая.

Все, что гости ели и пили до сих пор, было объявлено не в счет, все, что говорено было, — только для начала знакомства. Все посвежели при Дарье Феоктистовне, стали будто новыми, а Елена Семеновна уступила роль хозяйки за столом и мигом превратилась в гостью — разборчивую, даже чуть-чуть привередливую. Только по-прежнему нет-нет возникало в глазах ее что-то свое, никому не доступное.