Читаем без скачивания Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2 - Лев Гомолицкий

3

Сонеты

 Крымское путешествие закончилось 27 октября. 13-го же ноября, получив перевод в Москву, Мицкевич выехал из Одессы. По пути он навестил еще в Харькове своего ссыльного друга Даниловича. В дороге настигли слухи о смерти Александра. 25 декабря он уже в Москве, испуганной и притихшей.

 Если год назад Мицкевич попал в Петербург на следующий день после наводнения, то теперь из салона Собаньской, еще овеянный теплыми ветрами Крыма, он погрузился прямо в котел декабрьских событий. Аресты происходили среди русских друзей Мицкевича и среди его сородичей. В конце декабря в Киеве был лично Виттом арестован Яблоновский. На допросах перед Виттом, а потом – самим Николаем, он продиктовал список из 30 поляков. Список этот дал богатый материал для арестов. Сохранившиеся старались как можно меньше обращать на себя внимания. Мицкевич ушел в себя и отдался писанию. Службой его не беспокоили. Московский губернатор кн. Голицын не утруждал работой нового чиновника. Еще в начале августа 1826 года Мицкевич писал из Москвы Головинскому: «…Вот уже девять месяцев как я нахожусь в столице Москве, как чиновник канцелярии Генерал Губернатора; досточтимый муж сей позволил мне спокойно подготовляться к службе, пока я научусь языку и образую несколько почерк. Работа эта, к несчастью, идет с трудом, и нужно еще много времени, пока я сделаюсь форменным писаришкой».

 На этот свободный год (сонеты вышли в Москве в декабре 1826) и приходится, видимо, время Крымских сонетов. Сами польские исследователи свидетельствуют, что никогда после Мицкевич не пользовался такими благоприятными условиями для работы. Нигде также не имел он и такого быстрого и чистосердечного признания, как в России. (См. у В. Ледницкого; тж предисловие И. Калленбаха ко II-му тому стихотворений Мицкевича в изд. Библ. Народ.: «Вообще в истории языка и стиля Мицкевича время пребывания его в России создает эпоху… Перо, "рабочий невольник поэта", м. б. никогда уже после не трудилось с таким жаром и с таким результатом, но и труд этот должен был принести стократную жатву… Именно в период русского изгнания ясно видно, как поэт рос, умножая свой словесный опыт…» и т. д.)[151].

 Идея крымской поэмы не давала покоя Мицкевичу. В Москве он начал приводить в порядок написанные в Одессе сонеты. Получился цикл психологической любовной лирики, составившийся из переводов и подражаний Петрарке. Мицкевичу пришла счастливая мысль применить его и к крымским впечатлениям. Так создались Крымские сонеты, обильно насыщенные экзотическими выражениями и восточными метафорами. При работе Мицкевич пользовался немецкой историей персидского искусства Гаммера. Оттуда был им заимствован ряд наиболее смелых восточных образов. Получилось произведение во вкусе тогдашнего романтизма. Экзотика его, соединенная с чистой лирикой и непосредственностью описаний дикой природы, произвела свое действие, неожиданное и ошеломляющее. Из неизвестного виленского литератора Мицкевич со сказочной быстротой превратился в кумира московских литературных салонов. Так бедняк из Тысячи и одной ночи, потерев старую медную лампу, превращается во мгновение ока в калифа. Лампою Аладдина для Мицкевича стал погруженный в развалины, покрывающийся пылью времени недавний крымский Восток.

 Знакомство Мицкевича с русскими литературными кругами началось раньше его известности. Оно произошло через братьев Полевых, наслышанных о поэте через полковника Похвистнева и некоего Познанского. Последний, офицер генерального штаба, привез из Варшавы восторженные отзывы о Мицкевиче и даже пытался переводить его. У Полевых Мицкевич встретил Соболевского и кн. Вяземского. Вяземский, служа в Польше, знал польскую жизнь. Он ввел поэта в дом княгини Волконской, в среду любомудров. Там в начале сентября появился Пушкин. Произошла встреча и знакомство поэтов. Пушкин читал сцены из Бориса Годунова. Мицкевич присутствовал на одном из таких чтений.

 «Мицкевич радушно принят был Москвою, – пишет Вяземский (Собр. соч. Т. VII, стр. 326–7)[152]. – Всё в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему. Он был очень умен, благовоспитан, одушевителен в разговорах, обхождения утонченно-вежливого. Держался он просто, то есть благородно и благоразумно, не корчил из себя политической жертвы; не было в нем и признаков ни заносчивости, ни обрядной уничижительности, которые встречаются (и часто в совокупности) у некоторых Поляков. При оттенке меланхолического выражения в лице, он был веселого склада, остроумен, скор на меткие и удачные слова. Говорил он по-французски не только свободно, но изящно и с примесью иноплеменной поэтической оригинальности, которая оживляла и ярко расцвечивала речь его. По-русски говорил он тоже хорошо, а потому мог он скоро сблизиться с разными слоями общества. Он был везде у места: и в кабинете ученого и писателя, и в салоне умной женщины, и за веселым приятельским обедом». Вскоре сближение это перешло во всеобщее признание и едва ли не обожание. Вышли Крымские сонеты. (Сонеты были напечатаны вместе с первым «любовным» циклом. Книга вышла в декабре 1826 г. с цензурной пометкой Каченовского.)

 «Я выпустил сонеты на разведку, – писал Мицкевич Лелевелю 7-го января 1827 года. – Если Сонеты найдут хороший прием, я намереваюсь нечто более обширное во вкусе ориентальном соорудить; если же сии минареты, намазы, изаны и тому подобные варварские звуки в деликатном ухе классиков милости не найдут, если… скажу с Красицким, что огорчусь, но писать буду». Три месяца спустя в письмах к Одыньцу читаем уже о впечатлении, произведенном Сонетами в России: «Крымские могут больше иностранцам нравиться. Тут в Москве известный кн. Вяземский перевел их на русский, и вскоре будут в Телеграфе, с очень лестной для меня рецензией; позже отдельно выйдут из печати с текстом. Прекрасный поэт, старый Дмитриев сделал мне честь и перевел сам один из сонетов» (письмо от 14/26 апр.). Через год русских переводов скопилось уже столько, что Мицкевич затруднялся послать их другу: «Хотел бы послать русские переводы моих стихов. Должен был бы сделать большой пакет. Во всех почти лучших альманахах (альманахов здесь множество выходит) фигурируют мои Сонеты; есть их несколько цельных переводов. Один, кажется лучший, Козлова (того, что написал Венецианскую ночь), печатавшийся по частям, должен вскоре выйти… Русские гостеприимство распространяют на поэзию и из любезности ко мне меня переводят; чернь идет следами передовых писателей. Я уже видел русские сонеты во вкусе моих…» (от 22 марта 1828).

 Переводы, о которых говорит здесь Мицкевич, принадлежали Вяземскому (всех сонетов прозой со вступительной оценкой, до сих пор, как считает В. Ледницкий, сохранившей свое значение; Моск. Телеграф 1827, 7), Дмитриеву (сонета «На парусах», тоже в Телеграфе), Козлову (полный стихотворный перевод; печатался в журналах, отдельно вышел с предисловием Вяземского в Петербурге в 1829 г.), А. Илличевскому (3 сонета в Сев. Цветах 1828), В. Щастному (в Альманахе Сев. Муз 1828), Познанскому (Аккерманских степей в Моск. Вестнике 1828, 8) и др. Слова в письме о переводах из «любезности» были сугубой авторской скромностью. «Проведя первый год своей московской жизни, – пишет В. Ледницкий («Пушкин – Мицкевич» Крак. 1935, стр. 20), – в тиши и в скромном окружении чисто "своих", Мицкевич внезапно оказался в атмосфере неправдоподобного успеха в обществе и литературного признания. …Где и когда пользовался Мицкевич таким признанием и уважением, как в Москве и в Петербурге? Встретили ли его когда-либо позже подобные успехи и почести, как именно в Москве и Петербурге? Окружали его там почти идолопоклоннические восторги и широко открытые ему все двери, и скромный ковенский учитель превратился в поражающе быстром темпе в кумира салонов московских аристократок, равно как и поэтов, писателей и литературных критиков».

 Когда весной 1828 Мицкевич выехал в Петербург, московские литераторы устроили ему столь громкие проводы, что он опасался, не вызвали бы газетные толки нового следствия. После одной петербургской пирушки, на которой Мицкевич импровизировал, поднялось целое следствие. Однако дело было замято. Действовали благоприятные отзывы Витта и московского губернатора Голицына (см. В. Ледницкий «Александр Пушкин»).

 «Я выехал из Москвы не без жалости, – писал Мицкевич Одыньцу в мае 1828. – Жил я там спокойно, не зная ни больших радостей, ни огорчений. Перед отъездом литераторы устроили мне прощальный вечер (не раз мне делались сюрпризы этого рода). Были стихи и пение, подарили мне на память серебряный кубок с надписями присутствовавших. Я был сильно тронут; импровизировал благодарность по-французски, принятую с большим aplauz’ом.[153] Проводили меня со слезами». На кубке были подписи Баратынского, И. и П. Киреевских, Елагина, Рожалина, Н. Полевого, П. Шевырева и Соболевского.