Читаем без скачивания Бремя нашей доброты - Ион Друцэ

- Ну, отец, сколько еще осталось ждать?

- Да ведь как считать... Если понедельно, с одного воскресенья на второе...

- Ну да, понедельно. Так сколько еще?

- Понимаешь ты, если считать неделями, так может получиться, как у того цыгана, который подрядился понедельно бить поклоны за своего согрешившего кума. Или об этом я уже рассказывал?

У ребятишек загорелись глазки, затаилось дыхание:

- Нет еще. А что было? С поклонами этими?

Помимо того, что он всегда мог в точности сказать, когда наступят праздники, у Карабуша было еще одно великое достоинство: он умел, как никто, скрасить унылый и скучный день, умел скоротать длинную ночь. Он заговаривал холод, и при его побасенках и печь лучше горела, и мамалыга казалась вкуснее, и огурцы с фасолью как-то шли. И он не жалел себя, а рассказывать ему было о чем. Особенно важно было делать это зимой - пасха, та добиралась легче, она приходила вместе с теплым весенним солнцем, с первыми тропками, с прилетом ласточек, окотом овец, а рождество терялось где-то в снегах и то приблизится, то снова нет его и в помине. А когда рождество терялось, Онаке сажал вокруг себя ребятишек, рассказывал массу всяких историй, затем, устав, умолкал.

- Отец, спой нам ту колядку.

Как ни странно, а из того великого множества колядок, которые путешествовали по степи, передаваясь из поколения в поколение, Онаке знал одну-единственную: "Вставайте, вставайте, знатные бояре". Но, раз выбрав, он уже любил ее всей душой. Была эта колядка длинной-предлинной, пел он ее каждый раз по-новому, и, может, потому детям казалось, что знает он множество колядок. Нуца старалась выучить у него эту колядку целиком, хотя была она девочкой, а девочки, как известно, не ходят с колядками, они ждут дома, когда к ним постучатся. Им суждено оценивать эти колядки и воздавать колядующим по заслугам. И когда она уже подросла, и ее ровесники приходили в ночь перед рождеством, и робко стучали в промерзшее окошко, и тонко запевали "Чьи будут эти палаты, такие высокие и светлые", она их слушала, ни жива ни мертва от волнения. И за расцвеченными морозом окнами в самом деле чудилось ей удивительное царство, а когда колядки шли к концу, она подходила на цыпочках к отцу и тихо спрашивала:

- А этих чем отблагодарить?

Без советов тут было не обойтись, потому что после долгих месяцев бедного однообразия крестьянские домики чудом в один прекрасный день становились полной чашей. Лампады уходили по уголкам светить образам, а в домах царили керосиновые лампы, и в каждой комнате, в каждом окошке свет. Ни мамалыги, ни огурцов уже не было и в помине, им надлежало вернуться потом, после праздников, а теперь со всех сторон расходились по деревне запахи жареного и печеного. В домах тепло и уютно. На столах лежат сложенные горками калачи - есть маленькие, и покрупнее, и уж совсем красавцы, и это не случайно, потому что и колядки разные, и каждому нужно воздать должное. Рядом с калачами орехи, пряники, кувшин с вином и большая миска с пшеничными зернами - иногда хозяева просили колядующих обсеять зернами овечек в хлеву, корову, лошадок, дабы они здоровели и множились.

В ночь перед рождеством деревни в степи ульями гудят, колядки чередуются со звоном колокольчиков, треском пастушьих кнутов. По всем улицам снуют, репетируя, ватаги колядующих, они несут нанизанные на длинные палки калачи, гремят карманами, полными орехов. Встречаясь, ватаги хвастают друг перед другом полученными подарками, наводят справки, в каких домах хозяева более щедры, и ломают головы, как бы прийти поколядовать во второй раз туда, где их особенно радушно принимали.

А уж девушки сидят как на иголках - они теряются в догадках, их распирает от предчувствия, они все превратились в слух, потому что среди колядующих наверняка придет тот, с которым ей жизнь прожить, и очень важно не обидеть его, иначе потом долго он будет вспоминать, как они пришли тогда к ним с колядками, а она вынесла только два ореха и один сплющенный калачик. Это будущему-то мужу!!

- Отец, а этим что бы такое вынести?

Онаке, конечно, в это не вмешивался, да и Нуца спрашивала больше саму себя и тут же решала, что и как, и выносила на порог калачи, орехи, пряники. А когда под их окнами раздавалась та знаменитая колядка, за которой следила вся деревня, та чудесная песня, от которой душа тает, вместе с дочерью выходил на порог и сам Онаке. Он приглашал колядующих в дом, усаживал, спрашивал о морозе, о родне, наливал им по стаканчику вина, а после того как Нуца раздавала им по крупному и красивому калачу, он, покопавшись, находил в кармане по одному-два лея на каждого. Тронутые таким приемом, ребята просили разрешения поколядовать еще раз, теперь уже в доме. И они пели еще лучше, красивее, и дрожал свет в керосиновой лампе, дрожало вино в стаканах, и Нуца, пугливо прижавшись в уголке, стояла затаив дыхание, и все кружилось перед ее глазами: и песня, и сами поющие, и вино, и пшеница, и спина отца.

Вставайте, вставайте, знатные бояре,

И разбудите слуг своих!

Боже мой, какая уйма времени прошла с тех пор, как далеко ушли от нее рождественские праздники, и кажется просто чудом, что еще и теперь можно встретить людей из тех давних времен. Жив Онаке, живы и многие из тех, которые когда-то колядовали под окнами его дома, хотя колядовавших теперь уже не узнать и колядки свои они вряд ли помнят. Онаке тоже изменился, постарел, но колядку свою он помнит, и если его хорошенько попросить, он может после стаканчика вина спеть ее с начала до самого конца.

Он редко менял свои привычки, и те два праздника, любимые им в старину, любимыми остались и теперь. К удивлению всей Чутуры, хотя церковных календарей теперь не было и в помине, он по-прежнему знал, на какой день приходится пасха, на какой будет рождество. И хотя подросшая ребятня почти не ходила колядовать и не знала колядок и калачи в домах перестали печь, он по-прежнему ждал рождества, и как только наступал тот знаменитый вечер, шел к Нуце, стучал в окошко и спрашивал, можно ли колядовать. Нуца, ясно, приглашала его, и после стаканчика вина он пел свою колядку. Потом Нуца пела свои, и долго, целый вечер они все вспоминали те далекие рождественские праздники, и, полузабытые, выцветшие в этом море будней, праздники как-то оживали и оставались с ними еще годик-другой.

- Интересно, как он там без нас, дедушка...

Впервые в жизни Онаке не постучал в ее окошко на рождество, и Нуца вдруг подумала: ничто не вечно в этом мире. Старика вдруг может не стать, и уже никто не придет к ней с колядками. Она не знала, какой будет та жизнь, когда к ней не придут с колядками, но хорошей уже быть не могла, и лежа здесь, в роддоме, она вдруг соскучилась по старику. Соскучилась в один миг, и так сильно захотелось видеть его, как это бывало с ней только в далеком детстве, когда отец был единственной надеждой и защитой. А он не приходил. Он не пришел в тот вечер, накануне, когда колядуют дети, и она ждала его весь второй день. Чутура была рядом, по тропинке час ходьбы, погода хорошая, валенки у него были, и она все прислушивалась, перебирая походки всех посетителей роддома, а его все не было.

Так прошел первый день рождества, второй, третий, он все не приходил, а потом и приходить было уже поздно. Наступили холода, завыли метели, степь окаменела. Года четыре подряд зимы были теплые, дождливые, и люди как-то стали забывать, что такое мороз и вьюга. Они и топливом на зиму не особенно запасались, и валенок не покупали, и вдруг настали холода, ворвались в степь с таким ожесточением, словно мороз карал ушедший из-под его власти народ.

Несколько дней кряду ветер нес по степи мелкий, крупчатый, тяжелый, как песок, снег и все закручивал его высокими столбами, стелил длинными шалями, складывал в горбатые сугробы, потом, раздумав, разрушал и начинал все заново. Замело дороги, деревни. Одни крыши виднелись на местах былых деревень, да в поле едва выглядывали верхушки телеграфных столбов с белыми фаянсовыми чашечками.

В роддоме стало холодно - кто-то кому-то сказал, а тот забыл передать, и уже нет дров и нет угля. Собрались все в одну палату: и роженицы, и дети, и врачи. Нуца лежала укрытая четырьмя одеялами, согревала своим дыханием сына, а душа ее по-прежнему пела: "Вставайте, вставайте, знатные бояре!"

- Ничего, - шептала она сыну, - вот вернемся и сами пойдем поколядуем деду...

В тот день, когда их выписывали, мороз спал, вьюга стихла, но снегу было так много, что Мирча никак не смог добраться на машине до роддома, и пришлось Нуцу с ребенком вывезти на маленьких санках задами, через улицы, до самого железнодорожного переезда.

- Вы мне только не простудитесь, - уговаривал их Мирча, усаживая в голубую "Волгу", выпрошенную у председателя колхоза специально для этого. Вы только продержитесь молодцами, остальное - моя забота.

И он в самом деле все хорошо продумал. В машине было тепло, были и шубы, и коврики, и бензином не пахло - машина не шла, снег был глубоким, она бы все равно своим ходом не пробилась, и ее привязали длинным тросом к идущему впереди трактору. Семь километров, отделяющих Чутуру от Памынтен, они проделали часа за два - то трактор глох, то трос срывался, то машину заносило с сугроба на сугроб, и Мирча, раздетый, в одной телогрейке, бегал без конца от машины к трактору, от трактора к машине. Нуца стучала ему в окошко, чтобы он оделся, простудится ведь, но, как и следовало ожидать, мороз его не взял, а она таки простыла. Может, потому, что машина ползла молча и Нуца никак не могла привыкнуть к езде в таких диковинных санях, может, оттого, что ослабла после родов, но с полдороги стучала кровь под подбородком, в том самом месте, где у нее что ни год появлялась ангина. Ребенок, встревоженный дорогой, то поплачет, то снова уснет. Нуца держала его на руках, начинала мурлыкать ему какую-то колыбельную, а затем колыбельная нет-нет да и оборачивалась песней о высоких светлых дворцах.