Читаем без скачивания Лестница Ламарка - Татьяна Алферова

Вечером мы вновь собрались на пляж, подруги усердно целовались на берегу, опять кто-то закричал: "Дельфины!" – и я поплыла. Он почти сразу оказался рядом, мы долго плавали, и я отважилась понырять, хотя прежде не умела. Было весело и нестрашно. Я спросила: "Мы встретимся завтра?" – Он ответил: "Разумеется!" После я сообразила, что разговор происходил под водой. Или мне так показалось?

Целую неделю стояла прекрасная погода, и дельфины появлялись каждый вечер. И каждый вечер мы плавали вместе с моим безымянным другом. Меня не смущало, что я не знаю его имени, я знала больше, я знала, что мы обязательно встретимся назавтра. Я придумала себе, что Он – дельфин, превращающийся в человека ради меня. Я молчала в маленьком щитовом домике о своих морских свиданиях, а подруги недоумевали, почему не хочу выбрать никого из оставшихся мальчишек – их оказалось в изобилии, у них-то был настоящий спортивный лагерь, где на одного мальчика приходилось ноль целых одна десятая девочек. И каждую ночь на соседних кроватях с панцирной сеткой звенели поцелуи, вздохи и стоны. Я любила своего морского друга, но эти поцелуи смущали меня. "Ты никогда не обнимешь меня, почему?" – спросила я, когда мы плавали так далеко, что даже поплавки буйков скрылись из глаз. "Ты хочешь?" – спросил он, не разжимая губ, как обычно, но я услышала. И мы ушли под воду от его поцелуя. Там, под водой, он любил меня, а я удивилась, когда вынырнула – не из воды, из его объятий, – как же нам хватило воздуха. Так продолжалось еще неделю. От его любви мои глаза и губы стали темнее, а кожа белее, несмотря на палящее солнце. "Алина, можно подумать, что у тебя сумасшедший роман, – шутили подруги. – Ты прямо светишься". Если бы они знали, как правы. Но я молчала. А в конце недели он сказал мне, что не сможет прийти, то есть приплыть, завтра. "Не придешь, значит, не любишь", – ответила я, и он промолчал. Я не спала всю ночь, плакала, и даже звуки поцелуев и дрожанье пружин стареньких кроватей не могли заглушить моих слез. "Ты бредила во сне и мешала нам спать", – укорили меня подруги. А наутро на море начался сильный шторм. Еще до этого к берегу прибилось целое стадо медуз, даже крупные голубые с длинными под куполом ножками болтались у самого берега, но мы не знали морских примет. Волны остервенело бились в белую гальку, ни один пловец, и спортивные мальчишки, не рискнул войти в воду. Проволочет волной по камушкам, так что не встанешь. Вечером я отправилась на пляж одна. Пусто, ветрено и гулко. Волны захлестывают волнорезы, добегают до самого кафе, где мы ужинали. Крышу снесло у домика спасателей, разбило волной лодки. Я смотрела в пенистую тусклую воду, искала возлюбленного, не увидела. Утром шторм стих, зарядил ливень, сильней, чем сегодня. На пляж не выйти. Я скорчилась на кровати и тихонько всхлипывала, пока мои подруги со своими мальчишками играли в "кинга".

На следующий день – снова жара и тихое море, ни барашка на волне вдали, лишь вода мутней обычного. Кто-то рассказал, что ночью на берег выбросило крупного дельфина. Он был изранен, еле дышал. Спасатели оттащили его на глубину, может, выживет, но лодку их разбило, и сами они насилу вышли.

Еще через неделю мы уезжали, смена заканчивалась. Я ходила на море утром и вечером и днем по самому пеклу. Я плавала за буйки, ничего не боясь. Но больше не видела своего любимого. Никогда. А я приезжала в Дагомыс целых десять, нет, одиннадцать лет. Я надеюсь, что он выжил, просто обиделся на мой дурацкий каприз. Иначе не знаю, как мне жить. Разумеется, я не вышла замуж. У меня были мужчины и после этого. Нет, не "и после", он был первым, хоть сегодня не совру. Но все, что случалось после, – настолько отличалось от того, настоящего, что наутро я еле сдерживала отвращение. Прошло тридцать лет. Я надеюсь, что еще лет пятнадцать-двадцать, и мы увидимся, я приеду на море, заплыву за буйки, – Алина Александровна засмеялась несколько натужно и добавила нормальным скрипучим голосом: – Какие бывают, однако, фантазии в нашем критическом возрасте, – но глядела она в сторону моря, которого было не видно за виноградом, и мне показалось, что я слышу, как она шепчет тихо-тихо: – Подожди, любимый. Я скоро.

2. Рыбинск. Чучело лисицы

Мы кочевали из города в город, словно заметали следы. В шесть утра бежали на автовокзал или речную пристань, запихав в сумку огурцы и сыр для завтрака, а там – левый берег Волги, Романов-Борисоглебск с холмами, на каждом церковь, и пушистыми черноногими овцами. Или строгие стены Ростовского кремля, озеро Неро, такое, что зрение болит, не находя предела. Нарядная обманка Углича, пыльный, растянувшийся в длину, как собственное название, Переяславль-Залесский. Девять городов за одиннадцать дней, своим ходом, на перекладных. От монастыря к монастырю, от одного кремля к другому, от левого берега к правому. Машины, маршрутки, старенькие автобусы и современные, "Метеоры" и речные трамвайчики. Бегство. Усталость. Сопротивляющаяся векам красота храмов и неизменная желтенькая волжская вода. Вдоль шоссе грибники, продающие ведрами лисички. У каждой пристани длинные ряды лотков с богородской игрушкой, павловопосадскими платками, матрешками, финифтью. Торгуют несколько часов, пока идут туристские теплоходы, и быстро сворачиваются. Образ жизни такой, не дневной, не ночной, а пароходный. Туристов любят, как же – кормильцы, но посмеиваются над ними, чужая праздность и узаконенное любопытство воспринимаются как простоватость. Всегда и охотно подскажут дорогу, проводят. Один раз за нами полквартала бежал дворник, обнаружив, что мы не там свернули. Догнал, проводил до нужной развилки, тяжело отдуваясь, не выпуская из рук метлы. Но на рынке при случае подсунут переросший огурец – туристам для баловства, не на засолку. Все равно все не съедят.

Нас охотно пускали в музеи без билета по удостоверению творческого союза. Везде, кроме Рыбинска, где одиночные посетители насторожили смотрительницу. Да мы еще и отправились не наверх по лестнице, где картины, в том числе знаменитые ярославские портреты, а вниз, где прялки, коллекция жуков и несколько чучел зверей. Смотрительницы музея ходили за нами из зала в зал, включали свет – кроме нас, не было никого, электричество экономили и откровенно переживали, когда я задержалась у чучела лисицы, старенького, с тусклой шерстью и веселой полуоткрытой в улыбке мордой. Смотрительницам казалось, что мы смеемся над скромной экспозицией, случайные посетители, избалованные большими музеями столичные штучки. Они переглядывались и вздыхали, они так любили свой музей, они горы свернули и добились, чтобы его посещение было включено в экскурсии по городу, большие экскурсии, которые привозили теплоходы-кормильцы. Я постеснялась фотографировать. Если бы они знали, как я скучала по чучелу. Оно мне снилось. Но попробуй, объясни, выйдет еще хуже, решат, что определенно издеваюсь. Смирившись с судьбой, я повела своего спутника наверх, к портретам. Там все законно, туда забредают и туристы-одиночки, а смотрительницы включают свет в залах уверенно и несколько снисходительно – любуйтесь, у вас-то, может, и нет такого.

– Это твой город, – ворчал мой спутник, – почему ты не придумала интересного маршрута?

Это мой город, я родилась здесь. Неважно, что уехала в возрасте полутора месяцев, в паспорте такое не указывают. Приезжала на школьные каникулы каждый год, потом все реже и реже. Умерла бабушка, и приезжать стало не к кому. Я люблю этот город, хорошо знаю его, но в первую очередь помню почему-то гипсовые скульптуры в городском саду, набережную Волги да чучело лисицы. В сад водил меня дед, мы собирали желуди и кормили ими гипсовую белку. А сейчас сад пришел в запустение, скульптур уже нет, но некоторые аттракционы до сих пор держатся. Проход к реке Черемухе, слева от колеса обозрения, зарос, но и прежде спуститься было не слишком легко. В мой прошлый приезд город ветшал, ронял куски штукатурки и стекла, деревянные дома темнели, а дровяные сараи заваливались набок. Но все было на своих местах, как при бабушке и деде. Сейчас не так. Город обновляется и уже не выглядит бедным родственником Ярославля. Проспекту Ленина вернули прежнее название: Крестовая улица, застроили ее новыми домами, красивыми, но чужими для меня. А зеленый купеческий дом с причудливой резьбой сгорел. Я не знаю, куда повести своего капризного спутника, я ищу собственные привязки.

На набережной, на том спуске, куда выходит бабушкина улица, поставили новый памятник Поэту-песеннику. Красивый памятник в человеческий рост и без цоколя. Поэт облокотился о парапет, спиной к Волге, смотрит на город. С ним удобно фотографироваться, встав рядом, наверняка все так и поступают. Мне жалко, что привычный вид набережной изменился.

Мы разглядывали памятник, фотографировались и ели свои огурцы, а дедок, сидящий прямо на плитах набережной, разглядывал нас. С хитроватой ухмылкой, так положено разговаривать с туристами, он поинтересовался, что, мол, нравится? Но ответом не слишком озаботился, принялся напевно ворчать сам.