Читаем без скачивания Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

…Стариков наших жалко, конечно… Пустые бутылки на стадионах собирают, ночью в метро сигаретами торгуют. На помойках копаются. Но старики наши не безвинны… Страшная мысль! Крамольная. Самому страшно. (Молчит.) Но я об этом никогда не смогу поговорить со своей матерью… Я пробовал… Истерика!

Хочет закончить разговор, но почему-то передумывает.

…Если бы я где-то это прочитал или от кого-то услышал – не поверил бы. А в жизни бывает… бывает, как в плохом детективе… Встреча с Иваном Д… Нужна фамилия? Зачем? Его уже нет. А дети? Сын за отца не отвечает – старая пословица… Да, и сыновья, они тоже теперь старики. Внуки, правнуки? О внуках не скажу, а правнуки… они уже не знают, кто такой Ленин… Дедушка Ленин забыт. Он уже памятник. (Пауза.) Так вот, про встречу… Я только получил лейтенанта, собирался жениться… На его внучке. Уже мы обручальные кольца купили и платье для невесты. Анна… так ее звали… красивое имя, правда? (Очередная сигарета.) Она была внучкой… обожаемой внучкой… Все в доме ее шутливо звали «Абожаба». Его придумка… Ну это значит что обожаемая… И похожа она была на него, внешне – так даже очень. Я из нормальной советской семьи, где всю жизнь тянули от зарплаты до зарплаты, а у них – хрустальные люстры, китайский фарфор, ковры, новенькие «Жигули». Все – шик! Была и старая «Волга», которую старик не хотел продавать. И так далее… Я уже жил у них, по утрам в столовой пили чай в серебряных подстаканниках. Семья большая – зятья, невестки… Один зять – профессор. Когда старик на него злился, всегда произносил одну и ту же фразу: «Да я таких… Они свое говно у меня ели…». Ну да… штрих… Но я тогда не понимал… Не понимал! Потом вспомнил… после… К нему приходили пионеры, записывали воспоминания, взяли его фотографии для музея. При мне он уже болел, сидел дома, а раньше выступал в школах, красные галстуки отличникам завязывал. Почетный ветеран. Каждый праздник в почтовом ящике – большая поздравительная открытка, каждый месяц – продуктовый спецпаек. Один раз я поехал с ним за этим пайком… В каком-то подвале нам выдали: палку сервелата, банку маринованных болгарских огурцов и томатов, импортные рыбные консервы, венгерскую ветчину в банке, зеленый горошек, печень трески… По тем временам все – дефицит! Привилегия! Меня он принял сразу: «Люблю военных и презираю “пиджаки”». Показал свое дорогое охотничье ружье: «Тебе оставлю». На стенах по всей огромной квартире висели оленьи рога, на книжных полках стояли чучела. Охотничьи трофеи. Был страстный охотник, лет десять возглавлял городское общество охотников и рыболовов. Что еще? Рассказывал много о войне… «В бою по далекой цели стрелять – это одно… Все стреляют… А вот так… вывести человека на расстрел. Человек стоит в трех метрах…» Всегда что-нибудь такое выдаст… Скучно с ним не было, старик мне нравился.

Я приехал в отпуск… Свадьба вот-вот. Середина лета. Жили все на большой даче. Дача из старых… Не казенные четыре сотки земли, я уже точно не помню, сколько, но там и кусок леса был. Старые сосны. Большим чинам такие дачи давали. За особые заслуги. Академикам и писателям. И вот ему… Проснусь – старик уже на огороде: «Душа у меня крестьянская. Я в Москву из Твери в лаптях пришел». Вечером часто сидел один на террасе и курил. Секрета от меня не было: его выписали из больницы умирать – неоперабельный рак легких. Курить не бросил. Из больницы вернулся с Библией: «Всю жизнь был материалистом, а перед смертью вот к Богу пришел». Библию подарили монашки, которые ухаживали в больнице за тяжелобольными. Читал с лупой. До обеда читал газеты, после обеденного сна военные мемуары. Собрал целую библиотеку мемуаров: Жуков, Рокоссовский… Сам любил вспоминать… Как видел живого Горького и Маяковского… челюскинцев… Часто повторял: «Народ хочет любить Сталина и праздновать Девятое мая». Я спорил с ним: началась перестройка… весна русской демократии… Птенец я был! Остались раз с ним вдвоем – все уехали в город. Двое мужчин на пустой даче. Графин водки. «Плевать мне на докторов! Я уже пожил». – «Налить?» – «Наливай». И поехало… До меня не сразу дошло… Не сразу я сообразил, что тут требуется священник. Человек думает о смерти… Не сразу… Сначала шел обычный для тех лет разговор: социализм, Сталин, Бухарин… политическое завещание Ленина, которое Сталин скрыл от партии… Обо всем, что было на слуху, в газетах. Выпили. Хор-рошо выпили! Чего-то он завелся: «Сопляк! Молодо-зелено… Ты меня послушай! Нельзя нашему человеку давать свободу. Все просрет! Понял!» – и мат. Русский человек не может убедить другого русского человека без мата. Мат я убираю. «Ты внимай…» Я… конечно… я… У меня шок! Шок! А он разошелся: «В наручники и на лесоповал этих горлопанов. Кайло – в руки. Страх нужен. Без страха у нас все в момент развалится». (Длинная пауза.) Мы думаем, что чудовище должно быть с рогами и копытами. А тут вроде как человек перед тобой сидит… нормальный человек… Сморкается… болеет… водку пьет… Я вот думаю… Я тогда первый раз об этом подумал… Всегда остаются и дают показания жертвы, а палачи молчат. Куда-то проваливаются, в какую-то невидимую дыру. У них нет фамилий, нет голосов. Они бесследно исчезают, мы ничего про них не знаем.

В девяностые… То было время, когда палачи еще были живы… они испугались… В газетах промелькнула фамилия следователя, который пытал академика Вавилова. Я запомнил – Александр Хват. Напечатали еще несколько имен. И они запаниковали, что откроют архивы, снимут гриф «секретно». Заметались. Никто это не отслеживал, специальной статистики нет, но были десятки самоубийств. По всей стране. Списали все на крушение империи… на обнищание… но мне рассказывали о самоубийствах вполне обеспеченных и заслуженных стариков. Без видимой причины. Одно у них было общее – все работники органов. У кого-то совесть заговорила, кто-то от страха, что семья узнает. Струхнули. Был у них момент паники. Не могли понять, что вокруг творится… и почему вакуум вокруг них образовался… Верные псы! Служаки! Не все, конечно, дрогнули… В «Правде» или в «Огоньке», тут меня память может подвести, напечатали письмо одного вохровца. Этот не побоялся! Описал букет своих болезней, приобретенных на службе в Сибири, где пятнадцать лет охранял «врагов народа». Здоровья не щадил… Служба, жаловался, была тяжелая: летом комары заедали и мучила жара, а зимой – морозы. Шинельки, я помню, так и писал «шинельки», выдавали солдатам слабые, а большое начальство ходило в тулупах и валенках. А теперь, мол, враги, которых не добили, головы поднимают… Контрреволюция! Письмо злобное… (Пауза.) Тут же бывшие зеки ему ответили… Они уже не боялись. Не молчали. Написали, как в лагере могли заключенного раздеть донага и привязать к дереву, мошка его за сутки так объедала, что один скелет оставался. Зимой в сорокаградусный мороз доходягу, не выполнившего дневную норму, обливали водой. Десятки ледяных статуй стояли для устрашения до весны… (Пауза.) Никого не судили! Никого! Палачи дожили свои дни почетными пенсионерами… Что скажу? Не взывайте к покаянию. Не придумывайте себе народ: какой он, наш народ, хороший. Покаяться никто не готов. Это великий труд – покаяться. Я вот сам захожу в церковь, а на исповедь – не решаюсь. Мне трудно… А по правде, так человеку только себя жалко. Больше никого. Так-то… Старик бегал по террасе… кричал… У меня волосы дыбом… Дыбом! От его слов. Я уже многое к тому времени знал… Прочел Шаламова… А тут – на столе ваза с конфетами, букет цветов… Абсолютно мирная обстановка. Вот этот контраст, он все усиливал. Страшно было и любопытно. Любопытства, честно скажу, было больше, чем страха. Хочется… Всегда хочется заглянуть в яму. Почему? Так мы устроены.

«…Когда меня взяли на работу в энкавэдэ, я страшно гордился. С первой зарплаты купил себе хороший костюм…

…Работа такая… С чем сравнить? Сравнить можно с войной. Но на войне я отдыхал. Расстреливаешь немца – он кричит по-немецки. А эти… эти кричали по-русски… Вроде свои… В литовцев и поляков было легче стрелять. А эти – на русском: “Истуканы! Идиоты! Кончайте скорее!” Ё..! Мы все в крови… вытирали ладони о собственные волосы… Иногда нам выдавали кожаные фартуки… Работа была такая. Служба. Молодой ты… Перестройка! Перестройка! Веришь болтунам… Пусть покричат: свобода! свобода! Побегают по площадям… Топор лежит… топор хозяина переживет… Запомнил! Ё..! Я – солдат! Мне сказали – я пошел. Стрелял. Тебе скажут – ты пойдешь. Пой-де-о-шь! Я убивал врагов. Вредителей! Был документ: приговорен “к высшей мере социальной защиты”… Государственный приговор… Работа – не дай бог! Недобитый, он упадет и визжит, как свинья… харкает кровью… Особенно неприятно стрелять в смеющегося человека. Он или сошел с ума, или тебя презирает. Рев и мат стояли с обеих сторон. Есть перед такой работой нельзя… Я не мог… Все время хочется пить. Воды! Воды! Как после перепоя… Ё..! К концу смены нам приносили два ведра: ведро водки и ведро одеколона. Водку приносили после работы, а не перед работой. Читал где-нибудь? То-то… Пишут сейчас всякое… много сочиняют… Одеколоном мылись до пояса. Запах крови едкий, особенный запах… на запах спермы немного похожий… У меня была овчарка, так после работы она ко мне не подходила. Ё..! Что молчишь? Зеленый еще… необстрелянный… Слушай! Редко… но попадался боец, которому нравилось убивать…. его из расстрельной команды переводили в другое место. Таких недолюбливали. Много было деревенских, как я, деревенские посильнее городских. Выносливее. К смерти привычнее: кто колол дома кабана, кто теленка резал, а курицу – так каждый. К смерти… к ней приучать надо… Первые дни водили посмотреть… Бойцы только присутствовали при казни или конвоировали приговоренных. Были случаи, что сразу сходили с ума. Не выдерживали. Дело тонкое… Зайца убить, и то привычка нужна, не каждый может. Ё..! Ставишь человека на колени – выстрел из нагана почти в упор в левую затылочную часть головы… в область левого уха… Рука к концу смены висела, как плеть. Особенно страдал указательный палец. У нас тоже был план, как и в любом другом месте. Как на заводе. С планом первое время не справлялись. Физически – не могли выполнить. Тогда созвали врачей. Консилиум. Решение было такое: два раза в неделю всем бойцам делать массаж. Массаж правой руки и указательного пальца. Указательный палец массировать обязательно, на него самая большая нагрузка при стрельбе. У меня осталась только глухота на правое ухо, потому что стреляешь с правой руки…