Читаем без скачивания Похождения скверной девчонки - Марио Варгас Льоса

— А если нам последовать совету Элены? Она ведь права: поженимся — и все твои проблемы будут решены.

Она уже успела надеть ночную рубашку и повернулась ко мне, уперев руки в боки, насмешливо улыбаясь, похожая на задиристого петушка. В голосе ее прозвучала вся ирония, на какую она способна:

— Ты на самом деле предлагаешь мне выйти за тебя замуж?

— Ну вроде бы да, — попробовал отшутиться я. — Если ты, конечно, согласна. Исключительно для того, чтобы уладить вопрос с бумагами, с законом. А то, не дай бог, в один прекрасный день тебя вышлют из Франции как нелегалку.

— У меня есть привычка выходить замуж только по любви, — заявила она, при этом из глаз ее в мою сторону полетели стрелы, и она притопнула правой ногой. — Никогда не пойду замуж за невежу, который сделал мне предложение в столь грубой форме…

— Хочешь, я встану на колени и, положив руку на сердце, буду молить, чтобы ты стала моей обожаемой женушкой, на всю жизнь, — сказал я, смутившись и не понимая, шутит она по-прежнему или говорит серьезно.

Сквозь короткую кружевную рубашку просвечивали груди, пупок и темный треугольник. Рубашка открывала руки, плечи и доходила лишь до колен. Скверная девчонка уже распустила волосы. Лицо ее пылало. Видно, спектакль, который она взялась разыгрывать, давался ей нелегко. За спиной у нее горел ночник, так что вокруг всей фигуры образовался золотой ореол. Она выглядела очень соблазнительно, неотразимо — и я ее желал.

— Вот так и сделай, — приказала она. — Встань на колени, положи руку на сердце и произнеси самые лучшие красивости из своего репертуара. Может, и уговоришь.

Я встал перед ней на колени и попросил выйти за меня замуж. Потом принялся целовать ее ступни, лодыжки, колени, гладил ягодицы и сравнивал скверную девчонку с Девой Марией, с богинями Олимпа, говорил, что она красивее и соблазнительнее, чем Клаудиа Кардинале, Брижит Бардо и Катрин Денев, вместе взятые. Наконец я обнял ее за талию и повалил на кровать. Я ласкал и любил ее, она смеялась и шептала мне на ухо:

— Мне очень жаль, но я успела получить куда более завидные предложения, чем Ваше, сеньор.

Каждый раз, когда мы занимались сексом, мне приходилось действовать очень осторожно, чтобы не причинить ей боли. На словах я верил, будто она чувствует себя лучше и лучше, но на самом деле со временем убедился, что это неправда и что раны у нее во влагалище вряд ли скоро заживут и всегда будут мешать нашим отношениям. Обычно я избегал входить в нее или двигался к цели с массой предосторожностей и притормаживал, едва заметив, что тело ее напрягается, а на лице появляется гримаса боли. Но даже так наше трудное — а порой и незавершенное — соитие доставляло мне безмерную радость. Ведь были еще руки и губы. Как у меня, так и у нее. И жизнь моя отныне обрела смысл — я с полным основанием чувствовал себя избранным среди смертных. Обычно она держалась в постели отчужденно, как и раньше, но порой словно оживала и пылко отвечала мне, тогда я говорил: «Тебе, конечно, не хочется в этом признаваться, но ты вроде бы чуточку меня полюбила». В ту ночь, когда мы, изнуренные, уже начали проваливаться в сон, я напомнил:

— А ведь ты так и не дала мне ответа, партизанка. Я раз пятнадцать, не меньше, делал тебе предложение. Скажи, ты выйдешь за меня замуж? Да или нет?

— Не знаю, — ответила она задумчиво и прильнула ко мне. — Я должна еще немного подумать.

Гравоски отбыли в Соединенные Штаты солнечным весенним днем, когда на парижских каштанах, буках и тополях проклюнулись первые зеленые листочки. Мы поехали провожать их в аэропорт «Шарль де Голль». Скверная девчонка обняла Илаля, и глаза ее наполнились слезами. Гравоски оставили нам ключи от своей квартиры, чтобы мы хотя бы изредка заглядывали туда и не позволяли пыли воцариться на всей территории. Они были для нас очень близкими людьми, единственными, с кем мы обрели душевную близость — в том смысле, как это понимают в Латинской Америке. Их не будет в Париже целых два года, и мы станем сильно скучать. Заметив, что скверная девчонка совсем сникла после прощания с Илалем, я предложил не возвращаться сразу домой, а сходить в кино. А потом я поведу ее ужинать на остров Сен-Луи в маленькое бистро, которое ей очень нравится. Она привязалась к мальчику, полюбила его, и, пока мы гуляли неподалеку от Нотр-Дам, медленно двигаясь в сторону бистро, я в шутку заметил, что, если ей захочется, мы, поженившись, усыновим ребенка.

— В тебе обнаружился материнский дар. Раньше я всегда считал, что тебе не хочется иметь детей.

— Когда я была на Кубе — ну, с этим команданте Чаконом, — я пошла и перевязала себе трубы, потому что он мечтал о ребенке, а меня эта мысль приводила в ужас, — ответила она сухо. — Теперь я раскаиваюсь.

— Можно усыновить, — решил я подбодрить ее. — Разве это не одно и то же? Ты сама видела, как славно живет Илаль с приемными родителями.

— Не уверена, что это одно и то же, — прошептала она, и я почувствовал, как в голосе ее снова промелькнули враждебные нотки. — Кроме того, я ведь еще не знаю, выйду за тебя или нет. Давай сменим тему. Ну пожалуйста!

Настроение у нее безнадежно испортилось, видимо, я невольно коснулся очень больной струны. Я попытался отвлечь ее и повел в собор, потому что самого меня, при том что я много лет прожил в Париже, его внутреннее убранство неизменно восхищало. В тот вечер впечатление было особенно сильным. Тускло светящаяся розоватая дымка окутывала камни Нотр-Дам. Громада казалась легкой благодаря совершенной симметрии всех частей — они изящно уравновешивали и поддерживали друг друга, так что ни одна не нарушала гармонии и не выпячивалась. Падавший на фасад прореженный свет навевал мысли о вековой истории и будил ассоциации, в голове всплывали какие-то смутные образы. Было много туристов с фотоаппаратами. Неужели это тот же собор, что на протяжении веков служил декорацией и сценой для многих исторических событий, тот же, что вдохновил Гюго на знаменитый роман, который я в детстве, живя у тетки Альберты в Мирафлоресе, зачитал до дыр? Да, тот же самый — но и другой, потому что он успел впитать в себя совсем недавние мифы, эхо недавних событий. Это прекраснейшее сооружение внушало ощущение стабильности и постоянства, казалось, будто оно ускользнуло от алчного и хваткого времени. Скверная девчонка слушала мои пылкие излияния, как слушают шум дождя, погрузившись в свои мысли. За ужином сидела понурая и раздраженная и почти ничего не ела. Перед сном она даже не пожелала мне спокойной ночи, словно я был виноват в том, что Илаль уехал. Два дня спустя мне пришлось на целую неделю уехать в Лондон. Рано утром, прощаясь, я сказал:

— Знаешь, мы можем пожениться или нет, как тебе угодно. Это не так важно. Но, прежде чем уехать, хочу сказать тебе одну вещь. За все свои сорок семь лет я никогда не был так счастлив, как в месяцы нашей с тобой совместной жизни. Ты подарила мне огромное счастье, и теперь я перед тобой в неоплатном долгу.

— Давай-ка поторапливайся, а то опоздаешь на самолет, и вообще ты мне надоел. — Она подтолкнула меня к двери.

Скверная девчонка по-прежнему хандрила и дни напролет раздумывала о чем-то своем. После отъезда Гравоски мне ни разу не удалось поговорить с ней по душам. Неужели ее так удручило расставание с Илалем?

Работа в Лондоне оказалась гораздо интереснее, чем на многих других конференциях и конгрессах. Название звучало банально, подобными формулировками часто пользуются по разным поводам: «Африка: импульс к развитию». Встреча проходила под эгидой Британского Содружества, Организации Объединенных Наций, Союза африканских стран и целого ряда независимых организаций. Но, в отличие от прежних мероприятий того же рода, здесь прозвучали по-настоящему важные доклады африканских политических лидеров, крупных промышленников и ученых. Они говорили о бедственном положении, в котором оказались бывшие французские и английские колонии после получения независимости, о тех трудностях, которые приходится преодолевать, чтобы урегулировать социальные процессы, наладить работу государственных институтов, покончить с милитаризмом и каудилизмом, интегрировать в гармоничное сообщество представителей многочисленных этнических групп и совершить экономический рывок. Ситуация почти во всех странах, представленных на конференции, была критической, и вместе с тем искренность и здравомыслие, с какими африканцы, в большинстве своем очень молодые, излагали суть проблем, производили сильное впечатление и будили надежды — наперекор трагической реальности. В основном мне приходилось переводить с французского на английский и наоборот, гораздо меньше я работал с испанским. Тема задела меня за живое и пробудила такой интерес, что я даже стал подумывать, а не провести ли хоть раз отпуск в Африке. Впрочем, я ни на минуту не забывал: по этому континенту разъезжала скверная девчонка, выполняя поручения Фукуды.