Читаем без скачивания Похождения скверной девчонки - Марио Варгас Льоса

— Серьезно? — спросил я, почувствовав укол любопытства. — Мне кажется, ты преувеличиваешь, Альберто.

— Да я и сам не слишком в это верил, дядя Рикардо. Но теперь готов биться об заклад: дело обстоит именно так.

Он был высоким, спортивного сложения, с короткой стрижкой, похож на гринго, излучал хорошее настроение и оптимизм. Каждый день в шесть утра он приходил в «Регаты» играть в бейсбол. И постоянно вставлял в свою речь английские слова. В Бостоне его ждала невеста — они собирались пожениться через несколько месяцев, как только она получит диплом инженера-химика. Блестяще закончив МТИ, он отказался от нескольких заманчивых предложений в Соединенных Штатах ради того, чтобы вернуться в Перу — «строить родину», ведь, если все лучшие перуанцы уедут за границу, то «кто же поможет нашей стране сделать рывок»? Своими патриотическими речами он ставил меня в двусмысленное положение, чего сам словно бы не замечал. Альберто Ламиель был, наверное, единственным человеком в своем кругу, кто с такой уверенностью рассуждал о светлом будущем Перу. Шел к концу 1984 год, и второму правительству Фернандо Белаунде Терри оставалось пробыть у власти всего несколько месяцев. Бешеная инфляция, теракты «Сендеро луминосо», внезапные отключения электричества, похищения людей и перспектива того, что в следующем году выборы выиграет АПРА и Алан Гарсиа, — все это больно ударило по среднему классу, люди уже не знали, что их ждет завтра, и в будущее смотрели с явным пессимизмом. Но Альберто, казалось, ничто не может выбить из колеи. Он возил с собой в пикапе заряженный пистолет на случай нападения, и при этом юное лицо неизменно светилось улыбкой. Его отнюдь не пугала возможность прихода к власти Алана Гарсиа. Он сходил на встречу молодых предпринимателей с кандидатом-апристом и решил, что это человек «довольно прагматичный, без всякой идеологии».

— Неужели ты хочешь сказать, что судьба волноломов зависит вовсе не от технических хитростей, правильности расчетов и точности их выполнения при строительстве, а что надо полагаться в первую очередь на шаманские заговоры, черную или белую магию? — не без ехидства спросил я. — Занятно слышать такое из уст инженера, выпускника МТИ. Еще немного — и я поверю, что оккультизм воцарился и в Кембридже, штат Массачусетс…

— Если тебе угодно вести беседу в подобных терминах, то именно это я и хотел сказать, — весело согласился он. Но тут же перешел на серьезный тон и принялся объяснять, кивая головой в такт своим словам: — Волноломы могут выполнять свои функции, а могут, как ты понимаешь, и не выполнять их. А почему так происходит, современная наука докопаться не в состоянии. Проблема настолько интересная, что я пишу про это report[104] в журнал нашего университета. Знаешь, тебе, наверное, будет интересно познакомиться с моим «информатором». Зовут его Архимед — имечко, замечу, дивно ему подходит. Персонаж этот словно сошел с экрана.

После всего, что рассказал мне Альберто, я стал смотреть на волноломы совсем другими глазами: они обрели мифический ореол, какой обычно окружает древние памятники, и теперь для меня это были не просто инженерные сооружения из камня, призванные гасить волны, высвобождая кромку берега для купальщиков, нет, их следовало отнести к сооружениям особого рода — полугородского, полукультового характера, которым дали жизнь не только профессиональное мастерство, но и тайное знание — скорее священное и магическое, нежели практическое и функциональное. Как утверждал мой самозваный племянник, чтобы построить волнолом, надо прежде всего точно выбрать место, где строители будут укладывать камни друг на друга или скреплять их известковым раствором, и тут мало толку от технических расчетов, вернее, они вообще не нужны. Главное — «глаз» мастера, а он в данном случае выступает в роли колдуна, шамана, провидца — так жезлогадатель отыскивает воду под землей и указывает, где следует рыть колодец, так китайский мастер системы фэн-шуй определяет, как расположить в пространстве дом, как расставить в нем мебель, чтобы будущие обитатели жили в нем спокойно и благополучно, ибо без подобного рода советов они постоянно будут чувствовать тревогу и ссориться. Мастер должен найти либо интуитивно, либо применяя врожденные знания, как это делал вот уже на протяжении полувека старый Архимед, где сооружать волнолом, чтобы море приняло его, а не посмеялось над людьми, не засыпало его песком, не размыло, атакуя с флангов, и не помешало ему выполнить возложенную на него задачу — укрощать волны.

— Такие сказки обожали сюрреалисты, племянник, — сказал я, кивнув в сторону волноломов, на которых суетливо расселись белые чайки, черные патильос и целая стая пеликанов с философическим взглядом и с зобом, похожим на половник. — Волноломы — прекрасный пример «чудесного в повседневном».

— Ты потом мне объяснишь, кто такие эти самые сюрреалисты, дядя Рикардо, — сказал инженер, подзывая официанта и непререкаемым жестом показывая, что заплатит он сам и спорить тут бесполезно. — Я ведь вижу, что, хотя ты строишь из себя скептика, моя история про волноломы задела тебя за живое, knocked out.[105]

Да, я и вправду был страшно заинтригован. Неужто он не шутит? С того дня рассказ Альберто не выходил у меня из головы, я снова и снова мыслями возвращался к нему, как будто уже предчувствовал, что этот зыбкий след очень скоро приведет меня к пещере, где спрятано сокровище.

Я приехал в Лиму на пару недель — бросив все дела, — чтобы проститься с дядей Атаульфо, а возможно, и похоронить его. После второго сердечного приступа его экстренно поместили в Американскую клинику, сделали операцию на открытом сердце, и было мало надежд на то, что он выживет. Но, ко всеобщему удивлению, он всетаки выжил и даже вроде бы пошел на поправку, несмотря на свои восемьдесят лет и четыре bypasses.[106] «Он у Вас живучий, как кошка, — сказал мне доктор Кастаньеда, столичный кардиолог, который провел операцию. — Честно признаться, не думал, что на сей раз он выкарабкается». Дядя Атаульфо вмешался в разговор и заявил, что это я своим приездом спас его, а не здешние коновалы. К тому времени он уже выписался из Американской клиники и теперь лежал дома под присмотром сиделки и служанки Анастасии, которой уже исполнилось девяносто и которая провела в их семье всю свою жизнь. Тетя Долорес умерла пару лет назад. Я собирался остановиться в гостинице, но по настоянию дяди поселился в его просторном двухэтажном доме, неподалеку от Оливар-де-Сан-Исидро.

Дядя Атаульфо сильно постарел и одряхлел, с трудом передвигал ноги и похудел так, что стал похож на палку от метлы. Но, как и прежде, лучился добротой и сердечностью, сохранил интерес к жизни, каждый день прочитывал с помощью лупы три-четыре газеты и по вечерам непременно слушал новости по радио, чтобы знать, что происходит в нашем мире. У дяди Атаульфо, в отличие от Альберто, были мрачные прогнозы на ближайшее будущее. Он считал, что «Сендеро луминосо» и МРТА (Революционное движение «Тупак Амару») — это надолго, и не возлагал никаких надежд на Апру, которой предварительные опросы сулили победу на грядущих выборах. «Это будет очередным испытанием для нашей несчастной страны, племянник», — вздыхал он.

Я не был в Лиме почти двадцать лет. И в полной мере ощущал себя иностранцем — достаточно сказать, что в нынешнем городе память моя не находила для себя почти никаких зацепок. Исчез дом тетки Альберты, а на его месте выросло уродливое четырехэтажное здание. И то же самое по всему Мирафлоресу, где модернизации продолжали сопротивляться от силы несколько домиков с садами — тех, из моего детства. Район в целом утратил свою индивидуальность, повсюду расплодились дома разной высоты, магазины и светящаяся реклама, соревнуясь между собой в дурном вкусе и пошлости. Благодаря инженеру Альберто Ламиелю я успел бросить взгляд и на новые районы, сказочно роскошные, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи», куда перебралась богатая и любящая комфорт публика. А вокруг выросли гигантские пригороды, которые теперь эвфемистически называли «молодыми поселками», в них нашли прибежище миллионы крестьян, спустившихся с гор, бежавших от голода и бандитов, потому что свои вооруженные акции террористы проводили главным образом в Центральной сьерре, и теперь переселенцы влачили жалкое существование в хибарах, сооруженных из досок, жести и рогож — из всего, что было под рукой, и в этих поселениях, как правило, не было ни водопровода, ни света, ни канализации, ни улиц, ни транспорта. В Лиме богатство соседствовало с нищетой, из-за чего богатые казались богаче, а бедные — беднее. По вечерам, когда я не шел на встречу со старыми приятелями из Баррио-Алегре или со своим новоиспеченным племянником Альберто Ламиелем, мы подолгу беседовали с дядей Атаульфо, и тема эта неизменно возвращалась в наши разговоры. У меня создалось впечатление, что разрыв между очень малочисленным меньшинством перуанцев, которые жили хорошо и имели образование, работу, развлечения, и теми, кто едва сводил концы с концами и жил в крайней бедности или даже нищете, за последние два десятилетия значительно углубился. По мнению дяди, это было обманчивое впечатление: просто я смотрел на нынешнее положение дел глазами европейца, но ведь в Европе наличие огромного среднего класса смягчает и размывает резкость границ и контрастов между полюсами. А вот в Перу средний класс — очень тонкая прослойка, и резкие контрасты здесь существовали всегда. Дядю Атаульфо страшно беспокоила волна насилия, захлестнувшая Перу. «Я всегда боялся, как бы не случилось чего-то подобного. Вот и добоялся. Слава богу, что этого не довелось увидеть бедной Долорес». Похищения людей, бомбы террористов, подрывы мостов, дорог, электростанций, атмосфера неуверенности, вандализм, сетовал он, на много лет затормозят движение страны к цивилизованной жизни, в реальность которой он никогда не переставал верить. До последнего времени. «Мне уже такого рывка не дождаться, племянник. Может, хоть тебе повезет».