Читаем без скачивания Былое и книги - Александр Мелихов

Даже стремление во всем доискиваться причин, столь опасное, по мнению многих моралистов, ни к чему дурному привести не может: «Если бы только каждый, совершая какой-нибудь поступок, сперва спрашивал себя: “Почему?”! Думаю, тогда люди стали бы намного честнее и лучше. Ибо можно очень легко стать добрым и честным, если никогда не упускать случая проверить самого себя».

Видите, как просто?

Нет, эти глубокомысленные размышления умненькой хорошей девочки не открывают нам никаких глубин. Они всего лишь позволяют нам понять, какое это чудо – умненькая хорошая девочка.

Всего лишь.

Но это ужасно много!

До ужаса много…

Как выковывалась совесть нации

Глория мунди проходит быстро – современный читатель может уже и не знать, кто такой Генрих Белль, – дай тут бог уследить за Пелевиным и Мураками. Поэтому на всякий случай напоминаю: Белль – крупный немецкий писатель, пламенный антифашист, властитель дум либеральной Европы и прочая, и прочая, и прочая. А на десерт – лауреат Нобелевской премии. Следовательно, публикация его писем (Письма с войны. М., 2004) является действием столь же культурным, сколь и гражданским. Гражданская позиция – этого так не хватает нашему постмодернистскому безвременью.

Переводчик и автор предисловия И. Солодунина начинает нас настраивать нужным образом с первой же страницы: «Это был истинно немецкий писатель, “совесть нации”, европеец в самом лучшем понимании этого слова, борец за права человека любой национальности». Приводимые заранее воинственные тирады юного Белля списываются на опасение перед перлюстрацией – хотя это опасение почему-то не мешает автору писем отпускать весьма нелестные замечания по адресу Геббельса и Геринга. Боюсь, увы, все было гораздо более просто: молодой Белль был искренен со своей возлюбленной, которая в марте 1942-го стала его женой.

Тем не менее к чтению приступаешь, уже проникнувшись сочувствием: что же должен был чувствовать благородный, религиозный юноша, вынужденный участвовать в нашествии «коричневой чумы», которая уже и у себя в тылу успела нагромоздить предостаточно ужасов: и концлагерей, и бессудных расправ, и расовых законов, и прямых погромов – уж о Хрустальной-то ночи не знать было невозможно! Как, должно быть, этому прекрасному молодому человеку было стыдно смотреть в глаза французам, чью землю ему пришлось попирать своим солдатским сапогом!

И он действительно страдает. Вот вам отрывок из письма от 12 февраля 1941 года:

«Знаешь, последнее время я совершенно без сил и не в состоянии даже час тратить на занятия голландским языком или даже просто читать философскую литературу… Не напрасно Бог одарил меня такой тонкой впечатлительностью и не напрасно заставил так страдать; мне определенно предназначено судьбой выполнить некую задачу, о которой, быть может, я даже не подозреваю; Он даст мне силы и возможность выполнить ее… Я думаю, мне поручено проникновенно сказать всем людям, что нет ничего более таинственного, более достойного почитания, чем страдание; ничего, что даровано непосредственно нам, именно даровано, а не возложено на нас. Это действительно милость Божья, если нам дано страдать, потому что тогда неким таинственным образом нам будет дозволено уподобиться Христу. Я не нахожу сейчас подходящих слов, чтобы сказать тебе, насколько я исполнен этой тайны; но разве это не чудо, что я должен был появиться на свет в ту эпоху, которая отвергает страдание…»

4 апреля 1941 года:

«Можно взбеситься и разъяриться оттого, что ты всегда и во всем отдан на откуп этому отвратительному, презренному, самому презренному и самому грязному сброду, его убогим интригам, его непередаваемо унизительному превосходству; ах, <…> когда же наконец придет этот день, чтобы я смог этим гнусным людишкам, этим подонкам бросить в лицо свое презрение, а не просто молча и бездоказательно изображать его всем своим видом. <…>

Я несказанно глубоко страстно стремлюсь к той, по крайней мере, относительно свободной жизни. <…>»

22 апреля 1941 года:

«В эту ночь я долго думал над тем, почему ваша печаль – женская – так отличается от нашей печали и страдания. Это, видимо, потому, что наши страдания на кресте – кровавые и реальные, а вы, вы всегда стоите под крестом и пропускаете через свое сердце крестовину. Если б у меня был выбор, я, как мне кажется, предпочел бы скорее крест, чтобы не испытывать состояние вечно пронзенного; видимо, это ваша доля страданий, и определенно не самая легкая; надо только один раз представить себе, что, если бы Дева Мария и Мария Магдалина не оказались на Голгофе под крестом, было ли бы тогда искупление полным? Я не смею решать подобный теологически сложный вопрос, но все-таки мне кажется, что было бы жестоко, сурово и безжалостно, не окажись под крестом ни одной женщины. Бесспорно, необычайно отрадно и благодатно, что женщины стояли под крестом. <…>»

29 июня 1941 года (вторжение в Россию уже началось):

«Я вообще придерживаюсь мнения, что стремление переселенцев силой уничтожить культуру разных народов и цивилизаций и начать все заново несет в себе что-то неограниченное, безоговорочное; безоговорочная готовность в солдатчине тоже вызывает во мне интерес и даже волнует, поэтому мое стремление попасть на передовую… именно теперь, когда опять началось наступление, вполне понятно; ведь было бы здорово углубиться в бесконечные просторы огромной России – и я ужасно страдаю оттого, что всю вой ну провожу исключительно в тени, только в учебках или казармах, большей частью в душных и грязных помещениях, подобно пленникам чести, ну, ты понимаешь…»

28 ноября 1941 года (из Кельна):

«Вне всяких сомнений, необычайно глубокое объяснение; есть мужчины, переобнимавшие и перецеловавшие тысячу женщин и тем не менее не знающие, что такое любовь – ах, это же прописная истина! – и я верю также, что некоторые, принимавшие участие во всех битвах, страдали не больше, чем те, кто еще ни разу не слышал взрыва боевого снаряда; я понимаю, что, пожалуй, это звучит чересчур высокомерно, но я долго над этим думал, прежде чем написал тебе, я полагаю, так оно и есть; самое страшное не в том, что кто-то погибает; кто знает, может, он – ах, вне всяких сомнений – в тысячу раз счастливее нас на том свете, ибо за все заплатил жизнью; это не самое страшное; отвратительно то, что все прочее продолжает жить и функционировать: трамваи переполнены усталыми и раздражительными людьми, на экранах по-прежнему идет кино, крупные мошенники вешают мелких мошенников, солнце всходит и заходит, и расписание поездов выдерживается до минуты, – нет, жизнь определенно страшнее смерти! Иногда бывает, что мир даже более жесток, чем война!»

«Самое страшное не в том, что кто-то погибает» – действительно, редкая высота духа!

«…да, Париж воистину прекрасен, и поэтому вот так пробежаться по нему – сущее безобразие; его бульвары – как стихи Верлена, и Сена тоже великолепна; нежная зеленая река со стройными черными деревьями вдоль берега катит свои воды между этими серыми зданиями, окутанными беловатым туманом; а люди… сколько сатанинских и сколько божественных лиц всего за один час; благообразные лица нищих и отвратительные рожи богатого отродья; я искренне считаю, что Париж – апогей всего человеческого, равно как и неизведанные глубины всего человеческого; и все это постичь за какие-то четыре часа!»

Не только гулять по оккупированному городу, но и стоять на посту – истинная поэзия: «Последние часы на посту были невероятно прекрасны; стоишь себе один-одинешенек на вершине холма, окруженный непривычной тишиной посреди благоухающих летними травами лугов, а перед тобой море, только море; по правую сторону от тебя бухта шириной десять километров, песчаный берег, изрезанный во время прилива многочисленными ручейками и лужицами, и крошечные, как муравьи, люди, копошащиеся в песке; мне доставляет огромное удовольствие наблюдать в бинокль за каждым в отдельности, изучать его походку и вглядываться в лицо, когда он подходит ближе, не ведая, что ему смотрят прямо в физиономию; и солнце, солнце, уходящее за горизонт над Англией; следить в бинокль за солнцем – поистине редкое, ни с чем не сравнимое наслаждение; все пространство, выхватываемое окулярами, залито багряным, теплым сиянием, а над морем… огромный, раскаленный, причудливый мост из последнего отблеска света». (Западный фронт, 26 августа 1942 года.)

Но война все-таки рядом: «Сегодня к нашему берегу прибило много мертвецов из Дьепа; все больше англичане, как ужасно они выглядят; они лежали по всему берегу бухты, один оказался прямо против нашего бункера, по всей видимости, это канадец, темноволосый мужчина – от его лица ничего не осталось, – с маленьким золотым крестом на груди; наверно, канадский католик; думаю, ужасно смотреть войне прямо в лицо». (Западный фронт, 5 сентября 1942 года.)

И она порождает чувства отнюдь не воинственные.