Читаем без скачивания Арбат, режимная улица - Борис Ямпольский

Какие– то люди с медными лицами, в расшитых тюбетейках носились по ярмарке, расстилая по ветру шелковые шали, и украинское солнце переливалось и сверкало в их руках, и шелка казались то ярко-алыми, то золотыми, то серебристыми.

В толпе, стонущей и орущей, появлялись продавцы птиц, веселые, беспечные евреи. В клетках порхали, свистели, щелкали, рыдали птицы украинских лесов. Но продавцы забывали о них, они готовы были продавать черных лебедей, страусов, жирафов, когда речь заходила о птицах. От их воображения можно было сойти с ума.

Евреи все продавали, даже иконы. Они со страстью предлагали чужого Бога:

– Ах, купите Богородицу, Богородица улыбающаяся, Богородица плачущая, Богородица во всех видах.

– Вы видите этот клетчатый платок? – говорила торговка, разложившая платки прямо на земле. – Спите на нем, кушайте на нем, заворачивайте в него детей, варите в нем, пеките в нем, целуйтесь в нем – ему ничего не будет. Он будет клетчатый, и каждая клетка – это деньги!

– Ах, какая радужная ножка, – лепетал приказчик, стоявший на коленях перед дородной щеголихой. – Подтяните еще чулочек, выше, выше, вот так! Вы уже дрожите, как птичка? – усмехался он. – Вы уже хотите этот чулок, я вижу! Ну, так я вам его уступлю за полцены. – И он охал и жалел, без конца жалел, что уступает.

– Господин хозяин, господин хозяин! – умилялась и отчаивалась маленькая женщина. – Ну разве вы где-нибудь достанете такие полосатые кальсончики? Нигде вы не достанете такие полосатые кальсончики.

– О горчица, моя горчица! – отчаянным голосом выкрикивал желчный еврей в бабьей кофте. – Купите горчицу!

– Дрожжи, дрожжи! – пытался перекричать его сосед. – Ой, без дрожжей вы долго не проживете!

– Уксус, уксус! – заглушал их обоих третий. – Купите уксус. Не уксус, а вино!…

– Купите, купите! – кричала ярмарка.

– Купите! Ой, купите! В вашей душе есть еще Бог? Почему вы не хотите купить?

Вдруг над ярмарочной толпой из-за ширмы балагана появилась в желтой изодранной чалме голова с длинными усами. Поглядев выпученными глазами на толпу, голова развела усы в стороны и снова сложила их, как муха крылышки. В толпе засмеялись.

Голова зашипела и, ворочая глазами, стала медленно подниматься вверх и, вытянувшись над толпой, закричала: „Ку-ка-ре-ку!"

Так началось представление.

Ширма раскрылась, и вышел в желтых штанах и заплатанных розовых шароварах, испачканных дегтем, удивительный еврей – Хаскеле-факир.

Тетка, стоя за спиной, что-то мне объясняла и щипала меня, чтобы я запомнил ее объяснения, но я ничего не слышал и ничего не запоминал. Я видел только его, удивительного еврея – Хаскеле-факира.

У всех на глазах он собирал и проглатывал брошки, кольца и серьги, а проглотив, разводил руками: нет, мол, ваших брошек, колец и сережек. И когда женщины хотели уже кричать и плакать, он с жалкой улыбкой залезал в карман первого же мужика, с разинутым ртом стоявшего возле него, и вытаскивал оттуда точно такие же брошки, кольца и серьги, к возмущению женщин и ужасу мужика.

Только он прикасался к вещам – они исчезали. Бесследно испарялись серебряные портсигары, курительные трубки, дорогие запонки, и Хаскеле-факир находил их в самых неожиданных местах – в жилетах евреев, у франта в перчатках, в кошелках у баб.

С удивительной ловкостью запускал он свою руку куда угодно и вытаскивал что угодно: коралловые ожерелья, живых бабочек, белых мышей.

Он хвастался и грозился, что залезет кому-нибудь в ухо и вытащит оттуда живого рака. Он все умел, этот Хаскеле-факир, он смеялся над вещами, играл ими, в его руках они превращались в ничто.

Он жонглировал шестью предметами, среди которых был живой дрозд; в воздухе сверкали кольца, диски, дротики и крылья дрозда.

Он проталкивал соломинки в нос и вытаскивал их через рот; он курил, и его уши дымились, как трубы; мужики принюхивались к сладкому дыму и удивлялись.

Восторженно прокалывал он себя тонкими длинными спицами и, сверкая ими, танцевал и тузил себя по животу и надутым щекам.

Он заговаривал зубную боль, зачаровывал беременных, изумлял сумасшедших.

Вдруг он закричал совой. Серебряные колокольчики зазвенели, и мальчики-уроды, мальчики-головастики, чуда-юда, ублюдки, недоноски вышли себя показать.

Хаскеле– факир нажал кукле нос, и кукла кричала: „Ура!" и „Караул!" Оловянные солдатики маршировали сомкнутым строем. Попугай ревел: „Смирно!" Игрушечные пушки открывали пальбу.

Я изнемогал от удивления. Мужики в свитках, не веря своим глазам, тыкали в него пальцами и все же не хотели верить, что он существует на самом деле; рыжая еврейка пребольно ущипнула его, дабы убедиться, что она не спит, и, когда он вскрикнул, успокоилась. Цыганка трясла плечами, хохотала и всему верила; молодой попик шептал и крестился, оглядываясь по сторонам.

Тетка моя так громко восхищалась, что фокусник наконец заметил нас и позвал за ширму, где играли мальчики-уроды и в клетках пели и стонали птицы.

– Такой чудесный мальчик! – сразу приступила тетка к делу, выставляя меня вперед. – Это тоже фокусник, тоже паяц.

Хаскеле– факир недоверчиво поглядел на меня. Да, ему нужны мальчики-идиотики, сопатые, горбатые, гнилозубые, карлики, чтобы их с земли не было видно.

Тетка доказывала, что я смогу всем этим стать, стоит мне захотеть.

Но Хаскеле-факир не верил. Он осматривал, ощупывал меня со всех сторон и очень сожалел, что у меня прямые ноги, прямые руки.

– Вот если бы руки или ноги были завернуты кренделями, – сказал он, – или лучше – совсем не было рук, тогда можно было бы научить писать ногой, это очень хорошо! А сейчас что я буду с ним делать? Если бы у него хоть был шестой палец. Ведь этим пальцем ты бы загребал бриллианты! – сказал он таким тоном, будто приобрести шестой палец зависело от меня.

– Он же зеленый! – вскричала тетка. – Его можно будет показывать, и все будут удивляться.

– Это значит зеленый? – презрительно сказал Хаскеле-факир. – Это значит – красный! Когда положишь на траву и трава рядом кажется желтой, вот тогда значит зеленый.

– Господи! – говорил Хаскеле. – Нос у него на месте: ни вправо, ни влево, не лезет на лоб, не опускается и на подбородок. Ах, как было бы хорошо, – сказал он вдруг, замечтавшись, – если бы вдруг нос вырос на затылке!

И это желание его было так велико, что он даже повернул меня: не выскочил ли у меня на затылке нос.

– Бывает счастье, я вам скажу! – сказал Хаскеле и поднял свой фокуснический палец. – Еще дите у матери под сердцем, ничего оно не знает, ничего не хочет, ни о чем не догадывается, а бог уже над ним фокусничает и помещает глаз во лбу. Такой мальчик есть в Америке, и это не мальчик, а бриллиант. Но я от вас не требую глаза во лбу.

Хаскеле– факир вдруг ущипнул меня, и я заплакал.

– Я так и знал, – сказал Хаскеле, – он плачет, когда ему хочется плакать. Он еще будет смеяться, если ему станет смешно. Ну так что я могу сделать с таким мальчиком? А плакать, когда смешно? А смеяться, когда больно? Смеяться, когда дают тебе щелчок по носу, бросают в тебя корки, плюют тебе в рот и показывают деткам, какой ты дурак, – не знаешь, когда плакать, когда смеяться. А ты еще громче смеешься, чтобы окончательно уверить, что ты действительно дурак, а они умные.

Хаскеле– факир пробовал протолкнуть мне нитку в нос и вытащить ее через рот, но я чихал и кусался. Я не мог даже глотать песок и ракушки. Я до смерти боялся мышей и жаб и не мог даже подражать петуху, как кричит он на заре. Ой, плохо, плохо!

– Он может икать! – вскричала в отчаянии тетка.

– Когда я хорошо поем, – сказал я.

– Господи! – причитывала тетка и закатывала глаза. – Прости меня, Господи, такую дуру! Многого я не хочу, ну хоть бы два пупка!

И так она жалобно всхлипывала, так искренне горевала. И я готов был пожалеть, что появился на свет с одним пупком.

– Идем в золотые магазины, – сказала тетка и снова потащила меня мимо страшной птицы, тень от которой легла уже на всю площадь.

Увидев нас, Бульба поднял усы.

– Разбойник! – сказала тетка. – Ты же с нас уже взял!

– Эге, – отвечал Бульба, – так то ж за то, что пошли туда, а теперь за то, что идете сюда.

Тетка сунула ему в руку пятак, и Бульба опустил усы, точно открывал нам дорогу.

Вокруг стояла такая тишина, что даже гусак, до того величественно шествовавший по площади, увидев, что не перед кем хвастаться, стоя задремал у забора, хвастливую свою голову сунув под крыло, как в карман.

В такие минуты Бульба запрокидывал голову и вместо свистка вставлял в рот бутылочку. Постепенно усы его поднимались все выше, усы вырастали из-под фуражки, и люди за версту узнавали, чем сегодня Бульба дышит – малиновой, или анисовой, или же еврейской пасхальной, что свистит и кипит.

Проходя мимо него в это время, евреи неизменно спрашивали: „Бульба, чи не хочешь чарочку и за мое здоровье?" – на что Бульба, закручивая свои красные усы, обычно отвечал хрюканьем.