Читаем без скачивания Новый Мир ( № 2 2006) - Новый Мир Новый Мир

Но романная логика подыгрывает героям. Американцы, проглотив приманку, начинают быстро бурить свою сверхглубокую скважину где-то в Миннесоте, не желают отставать немцы и шведы. В результате этого ударного труда США погружаются в экономический кризис, банки во всем мире избавляются от обесценивающегося доллара, что кризис углубляет, компании выводят активы за рубеж (главным образом в Россию), начинаются перебои с электроэнергией, что ведет к массовой порче продуктов, которых начинает не хватать. Американцев одолевают неуверенность и страхи, парализуя их волю, в Европе тоже кризис, меж тем как Россия, наоборот, пробуждается к деятельности, славе, могуществу и благоденствию.

Все остальное, происходящее в романе, служит лишь гарниром к основному блюду. На гарнир подается любовь главного героя к жукам (что там набоковские бабочки — тут страницами идут лекции о жесткокрылых) и любовь к геологине Оле, прелесть которой заключается в сходстве со стрекозой-люткой. Не обошлось без ревности, измены и автомобильной катастрофы. И уж не знаю, служат ли нескончаемые разговоры героев тоже гарниром — или являются основным блюдом, к которому прилагается сюжет. Рассуждают же герои не только о вырождении западной цивилизации, слюнтяйстве либерализма и мерзости политкорректности, но и о кризисе гуманизма, необходимости возрождения личного героизма, о том, что “Россия… не может быть ничем иным, кроме империи” (которая еще и эстетический идеал), не может существовать без добавочного смысла — будь это исторически неизбежный захват Царьграда и Босфора с Дарданеллами или стремление “построить общественную жизнь на Христовых заповедях”. Словом, герои хорошо читали Константина Леонтьева, Данилевского, Достоевского, а главным образом — Александра Секацкого.

Три года назад, анализируя евразийскую симфонию Хольма ван Зайчика, Ирина Роднянская обнаружила, что под видом занимательных историй авторы старательно впаривают продвинутому читателю комплекс евразийско-имперских идей с великокитайским колоритом, осторожно поддевая его, читателя, на крючок новейших фобий: не лишенный оснований антиамериканизм, “усталость от фанатично навязываемой идеологии прав и свобод в ее нынешнем выхолощенном виде”, “страх перед радикальным исламом” (“Русский Журнал”, 2002, 18 и 19 июля).

Под псевдонимом Хольма ван Зайчика скрываются питерские авторы Вячеслав Рыбаков и синолог И. Алимов, организационно не связанные с “питерскими фундаменталистами”, к которым принадлежит Павел Крусанов, но весьма близкие им по духу: видимо, сам воздух бывшей имперской столицы способствует укреплению воли к власти.

Крусанов — один из самых идеологически ангажированных авторов и, конечно, тоже пытается впарить читателю некую сумму взглядов. “Американская дырка” — яркий тому пример. Но демонстративная прикольность фантастического сюжета, игровой характер книги, всепроникающая ирония вносят в нее ту амбивалентность, которая противопоказана идеологической проповеди.

Эту амбивалентность смысла отчасти отражает реакция критики на роман. Андрей Немзер во “Времени новостей”, который все больше становится похож на строгого педагога, выставляющего пятерку за сочинение только тем, кто славится примерным поведением, вкатил Крусанову легко предсказуемую двойку — принадлежность к группе “питерских фундаменталистов”, дразнящих литературное сообщество вопиюще неполиткорректными высказываниями, не позволяет эпатажному писателю рассчитывать на иную оценку у строгого блюстителя литературной нравственности.

Непредсказуемый Лев Данилкин, весело и несправедливо разнесший предыдущий роман Крусанова (смысл был тот, что покусанного ангелами Крусанова на сей раз укусил вампир-графоман Милорад Павич, вследствие чего роман “Бом-бом” можно трактовать как звон колокола по самому писателю), назвал в своей “Афише” “Американскую дырку” произведением “чертовски любопытным”, “в первую очередь бесстыдством”: “Восхитительно лобовое выполнение идеологического заказа 2005 года, недвусмысленный образ врага — мировой либеральной мрази, вопиющая питерская местечковость диалогов — все из подмигиваний („подозреваю, что вы — сторонник гуманных идей”), — буквальный перенос дугинских манифестов в „курёхинские” монологи; все это настолько за гранью, что даже и хорошо”.

Виктор Топоров в своей колонке в петербургской газете “Взгляд” <[email protected]> вообще отмахнулся от идеологического смысла романа, увидев в “курёхинско-крусановском” “заговоре против Америки” заведомо “потешный” характер, “сюжетонесущую конструкцию”, а в воскрешении Курёхина, назначенного главным героем романа, — тоску по “воле к творчеству и жизнетворчеству”, которую пытаются преодолеть Крусанов да и все “петербургские фундаменталисты”.

Для полноты картины не хватает только восторженного приятия именно идеологической составляющей романа — и мы без труда найдем эту точку зрения в статье Ильи Бражникова “Православный сверхчеловек, или Рим в снегу”. Главный редактор православного политического портала “Правая.ру” обрадованно увидел в герое-мистификаторе Крусанова ни более ни менее как “православного сверхчеловека”, успешно осуществившего идею Русского Реванша и Возрождения (публициста при этом нимало не заботит, что Заратустра говорил прямо противоположное тому, что проповедовал Христос <http://www.pravaya.ru/idea/20/5425>.

В общем, в который раз при чтении Крусанова возникает проблема интерпретации. Впервые она обнаружилась в “Укусе ангела”, романе, принесшем Крусанову известность. Энергично изложенная версия истории Российской империи, обошедшейся без революции и Второй мировой войны и потому не понесшей территориальных потерь — только приобретения (Константинополь, о котором мечтал Достоевский, Крусанов отдал-таки России вместе с Болгарией и Румынией, ну а уж Польша и Финляндия и вовсе никуда не делись), может читаться как гимн империи, неудержимой цивилизационной экспансии, направляемой государем с мессианским самоощущением и сверхчеловеческой волей, ставящей его над добром и злом.

Но можно прочесть его иначе. “Роман Крусанова наносит мощный удар по так называемой „неоимперской” литературе, воспевающей мощную поступь Империи, ее объединяющую силу и красоту иерархической пирамиды, увенчанной сияющей персоной богоданного Императора”. Так, например, писал Василий Владимирский в рецензии на роман в июне 2002 года. И это не курьез, а вполне обоснованная точка зрения, опирающаяся на сам текст.

В конце концов и Людмила Сараскина в яркой и страстной статье “Активисты хаоса в режиме action” (“Литературная газета”, 2002, № 8), посвященной роману “Укус ангела”, не пришла к окончательному выводу: “…являются ли сочинения авторов-логов диагнозом сегодняшнего состояния умов и грозным предупреждением (чем и должна заниматься настоящая литература), или же их совокупные художественные усилия — коварный технологический прием, эзотерическая инициация, в рамках которой создаются ускорители разломов и синтезаторы катастроф нового тысячелетия?”

Правда, склоняется она ко второму, предполагая, что и тексты, и сочинители — это те самые посланцы хаоса, который и впрямь расширяет свое влияние, прививая вкус к смещенной реальности, и “возвещает о приходе в мир демонов ада”. Но я думаю, что это слишком большой комплимент писателям, декларативно ставящим “могов” выше “логов”, повторяющим, что высшая форма искусства — создание угодной тебе реальности, но владеющих могуществом лишь в сфере логоса.

Тут, видимо, не обойтись без пояснения значения слова “мог”, а значит, и упоминания философа Александра Секацкого, на сочинениях которого базируется идеологическая составляющая романов не только Крусанова, но и целой группы питерских писателей, объединенных не столько эстетическими задачами, сколько мировоззренческой общностью. Существование могов было обосновано А. Секацким в трактате “Моги и их могущества”. Впервые появившись в “Митином журнале” в 1996 году крохотным тиражом, эта постмодернистская мистификация, сложная смесь философии, истории, эзотерики в духе Кастанеды, мифологии и питерского стёба, вымысел, стилизованный как трактат (именно на этом жанровом определении настаивал автор), осталась бы частным событием литературно-интеллектуальной жизни Петербурга, если б не усилия адептов, возведших “трактат” в ранг откровения (в 2000 году “Моги...” вышли отдельным изданием, а совсем недавно — переизданы “Амфорой” в составе сборника “Незримая империя”, подготовленного, кстати, Павлом Крусановым).

“Человек становится могом, присваивая себе могущество, — могущество, доступное ему, но по ряду причин не данное природой непосредственно... Для обретения скрытого могущества необходима дерзость и решительность: ведь надо нарушить инерцию каждодневной запрограммированности (или, как говорят моги, „отменить расписание”) и бросить вызов миру запредельных возможностей, адаптировать себя в нем”, — сообщает автор трактата.