Читаем без скачивания Вера против фактов: Почему наука и религия несовместимы - Джерри Койн

Но об эмпатии говорилось уже не раз: это «напоминание», а не открытие. В конце концов, рассказ Толстого не передает никакого нового знания о смерти, а лишь сообщает в форме художественного произведения (хотя и прекрасно) знание, по-видимому, полученное в результате эмпирического наблюдения. Без сомнения, Толстой мог полностью ошибаться в отношении ощущений умирающего человека, и многие люди наверняка не разделяют последних эмоций Ивана Ильича. Повесть трогает нас потому, что, если нам довелось пережить смерть близкого, мы видим в ней общую правду. Тем не менее для врачей и студентов-медиков, которым недостает эмпатии к смертельно больным пациентам, эта история может стать средством, которое поможет им понять, что чувствуют умирающие, – точно так же, как философия помогает физикам более глубоко проникнуться квантовой механикой.

В очерке об интеллектуальной ценности искусства философ Мэтью Кьеран доказывает, что любая истина, которую можно найти в произведениях живописи и литературы, исходит из наблюдения реального мира:

Рассмотрим гипотетические озарения того сорта, что мы получаем из произведений искусства. «Ужасы войны» Гойи (1810–1820), возможно, и передают ужасы войны, а «Гордость и предубеждение» Остен – опасности заботы о собственных интересах, но неужели мы узнаем об этих вещах из названных произведений? Идеи о том, что война ужасна, а гордость ведет к падению, общеизвестны и банальны. Если мы убеждены в верности основной мысли подобных работ, то нельзя сказать, что мы что-то из них узнали. А если нет, то, как могли мы узнать из рассказов о выдуманных мирах то, что не связано с истиной о реальном мире?.. Для любой претензии на истину, переданной через искусство, нам следует подобрать подходящий способ исследования, чтобы проверить, обоснованна ли она. К примеру, мы ничего не можем узнать у Остен о характере – это вопрос психологии.

Я неоднократно просил профессоров литературы и критиков привести мне примеры истин, впервые раскрытых в литературе, а не подтвержденных ею, и не получил ни одного убедительного ответа. Мне кажется, той же неопределенности можно ожидать от музыки, живописи и других видов искусства, если оставить в стороне их способность (как в случае с фотографией и живописью) сообщать нам, как выглядел тот или иной предмет. Искусство может подтолкнуть нас к поиску истины, но в конечном итоге эта истина должна основываться на здравом смысле и наблюдении.

Обратите внимание и на то, что разные произведения искусства передают разные – а иногда и диаметрально противоположные – истины, напоминающие собой «истины» разных религий. Если Писание и бесчисленные религиозные романы утверждают идею любящего всемогущего Бога, то «Кандид» Вольтера высмеивает ее. «Герника» Пикассо и рисунки Гойи говорят об ужасах войны, а бесчисленные романтические картины восхваляют доблесть и славу. Каждый Piss Christ Андерса Серрано – распятие, погруженное в банку с мочой художника, – компенсирует благоговейный «Изенгеймский алтарь» Грюневальда – изображение Распятия Христа, которое я считаю одной из самых волнующих картин. Безусловно, подхалимские кинокартины Лени Рифеншталь о Гитлере и нацизме относятся к категории «искусство» (и «пропаганда» тоже), но истины, которые мы извлекаем из них сегодня, отличаются от того, что пытался сказать режиссер. «Знание», которое мы получаем из таких работ, – это в лучшем случае знание о том, что хотел сказать автор.

Наконец, очевидно, что люди разных культур, разного воспитания и жизненного опыта откликаются на искусство по-разному, извлекая из него разное (и, вероятно, несопоставимое) «знание». Разве эскимос извлек бы из «Моби Дика» те же уроки, что и сегодняшний средний американец (я не говорю о точном описании китобойного промысла, источником которого были проведенные Мелвиллом исследования)? Разве мы сегодня находим в «Беовульфе» то же «знание», что видел 1000 лет назад средний англосакс? «Истины», которые читатель находит в литературе, определяются его воспитанием и культурой, и это отличает их от научных истин.

Разумеется, я не утверждаю, что искусство бесполезно. Вовсе нет. Я получаю огромное удовольствие от книг и картин. Но я ценю их за эмоциональный резонанс, за изображение иных точек зрения – и за чистую эстетику. Несмотря на все это, я утверждаю, что искусство не в состоянии установить истину или получить знание о Вселенной просто потому, что у него нет для этого нужных инструментов. И если искусство передает знание, то исходит это знание из эмпирических наблюдений, а не получается посредством художественного откровения, которое, как и откровение религиозных верующих, больше говорит нам о самом художнике, нежели о реальности вне его разума. Может быть, лучше всего рассматривать искусство как способ не познания, но чувствования, способ обеспечить нам доступ к великолепной красоте, личной самореализации и, как в случае с буддистской медитацией, чувству солидарности и единства с другими людьми и Вселенной в целом. Искусство усиливает и расширяет наш субъективный опыт, и это хорошо. Кроме того, оно стимулирует наши эмоции и любопытство и потому может быть инструментом, подталкивающим нас к поиску реального, проверенного знания.

Подобные субъективные впечатления, полученные в повседневной жизни, нередко служат сторонникам иных способов познания последним аргументом. Классическая версия, которую я часто слышу от верующих, звучит так: «Я знаю, что моя жена меня любит», – вроде бы это претензия на знание, лежащее вне владений науки. Говорят, что это утверждение, как и религиозные «истины», основано на вере. Конечно, когда-нибудь наука, вполне возможно, научится измерять любовь через активность нейронов или уровень гормонов, а также через сопоставление этих величин с заявленными эмоциями, но пока этот день не наступил, нам приходится ограничиваться другим научным методом: наблюдать за поведением. Один из комментариев на моем сайте звучал так:

Нам известны способы, при помощи которых человек выражает романтический интерес или любовь, и когда нам хочется узнать, нравимся ли мы другому, любит ли он нас, мы судим об этом по его поведению.

Что делают девочки-подростки, когда сплетничают друг с другом, обсуждая, как тот или иной мальчик ведет себя с девочкой, которая им интересуется? Они разбирают малейшие признаки, все подробности его поведения, свидетельствующие о его романтическом интересе… или его отсутствии. Моя жена часто болтает с подругами-одиночками. «Он перезвонил тебе на следующий день? Он сказал тебе, что собирается туда поехать? Он тебя пригласил?» и т. д. – сплошной анализ доступных наблюдений на предмет подтверждения романтических чувств.

Почему мы считаем, что у парня – назовем его Биллом – не все дома, если он появляется на телестудии с цветами и предложением руки и сердца хорошенькой телеведущей, которая видит его впервые в жизни?

Что, если, скажем, Сьюзен только что подошла на улице к парню, которого никогда не встречала, в уверенности, что тот ее любит и должен немедленно на ней жениться?

Что отличает эти истории, что делает их героев чокнутыми, а их действия нерациональными в отличие от обычных историй любовных отношений? Все дело в том, что Билл и Сьюзен действуют при полном отсутствии каких бы то ни было свидетельств в пользу мнения о том, что эти люди их любят. Так что, вопреки утверждениям апологетов религии, теория любви, «основанной на вере», представляется нерациональной, ложной и не имеющей никакого отношения к тому, как нормальные люди приходят к выводу о том, что кто-то их любит.

«Я голоден», – говорит мне приятель, и это заявление тоже рассматривается как ненаучное знание. В самом деле, любое испытываемое вами чувство, любое понятие или откровение можно рассматривать как субъективную истину или субъективное знание. Это означает всего лишь, что вы действительно так чувствуете. Но это не означает, что гносеологическое содержание ваших ощущений истинно. Это уже требует независимого подтверждения от других людей. Нередко тот, кто говорит о голоде, на самом деле ест очень мало, и существует даже поговорка: «Брюхо сыто, да глаза голодны».

И это вновь возвращает нас к религии. В определенном смысле вышесказанное было отступлением, поскольку до сих пор обходило главный вопрос: способность религии находить истину. Причина, по которой верующие ратуют за «иные способы познания» заключается в том, что им очень хочется показать: наука не обладает монополией на поиск истины, а значит, религия тоже может втиснуться в этот ряд (где-нибудь между археологией и историей). Но мы уже убедились, что в той мере, в какой археология, экономика, социология и история вырабатывают знание, делается это всегда с использованием методов науки в широком понимании, ведь знание – это проверяемые, достоверные и признанные результаты эмпирических исследований.