Читаем без скачивания Культурный разговор - Татьяна Москвина

А вот «Лестнице» не повезло, и причины этого не вполне ясны. Ладно массы, черт бы с ними, с массами, но и узкий круг образованных людей, любящих кино, никак не отреагировал на картину, хотя всего лишь несколько лет назад повесть Житинского произвела даже небольшую сенсацию в литературе, живо обсуждалась, была на слуху. Видимо, ломалось время, иносказания были не в моде. Елена Яковлева только что появилась в «Интердевочке», и публике была предъявлена искусная романтизация разврата (продажа тела за деньги) и подлости (оставление старой матери на произвол судьбы), а в «Лестнице» она вдруг – пушистая домохозяйка Аля, так кому это может быть интересно? И какие притчи, когда все вещи на свете желают громко объявить свои настоящие имена и назвать свою цену?

Сюжет «Лестницы» таков: герой, молодой человек, случайно попадает в дом, откуда не может выйти – заколдованная лестница возвращает его на одно и то же место. Жителям известна коварная особенность их дома, она, правда, действует не на всех. Одни могут выйти, а другие – ни под каким видом. Почему? Наверное, по той же причине, по какой одни живут припеваючи и катаются как сыры в масле, а у других «сердце рвется к выстрелу, и горло бредит бритвою». Им, отмеченным роковой печатью, нет выхода – тогда как безмозглый обыватель, посвистывая, спускается по заклятой лестнице как ни в чем не бывало.

Герой, молодой человек Володя, в начале картины бежит по Ленинграду, трактованному как бесспорный Петербург (набережные Невы, мосты, фонари). Затем, опершись о гранит, на Стрелке Васильевского острова глядит в темную воду. На юноше черное пальто и черная шляпа, и он – некий обобщенный петербургский герой; в качестве оного и рассматривается им темная вода как настоящий выход. Это 1989 год у нас на дворе, и поведение молодого человека эксцентрично: отчего он этим вечером, допустим, не в рок-клубе, не радуется отмене цензуры или не организует кооператив по пошиву вареной джинсы?

Забавно, однако вариант «опошление в наживе» Меньшиков сыграл еще в 1984 году в ленте Михаила Туманишвили «Полоса препятствий». Там заблудший выпускник суриковского училища (тоже Володя) пошел по кривой дорожке, занявшись спекуляцией антиквариатом. В «Лестнице» герою возвращено благородство порывов: житейский мусор не привлекает страстную душу. Многие ведь остались в доме, смирились с лестницей, прижились, обзавелись хозяйством, а он упорно рвется на волю. Отчуждение от обыденности, напряженный поиск своего пути и возрастающее двойное давление (снаружи и изнутри, от житейских обстоятельств и от «категорического императива») Меньшиков передает с обычной для него силой выразительности; другое дело, что режиссер Алексей Сахаров («Коллеги» по Аксенову 1962 года, «Барышня-крестьянка», эпопея «Вкус хлеба») вряд ли был по-настоящему чувствителен к фантасмагории…

Последнее советское кино. Все еще идет по заведенному образцу, разве что расширились границы дозволенного. Муратову в «Моонзунде» разрешено показать, к примеру, хорошего Колчака, а Сахарову в «Лестнице» – допустить непривычную меру условности, которую раньше позволяли разве прибалтийским или грузинским картинам (считалось, что они вот никак не могут без притч или иносказаний, национальная специфика).

Короткий сладкий миг! Еще текут молочные реки благожелательного советского финансирования «важнейшему из искусств» и не разрушена система кинематографических профессий, но уже ослаблена цензура – однако аморальное и беспомощное дерьмо еще не хлынуло на экраны (которых тоже вскоре не станет…).

И вот, внутри этого «последнего советского кино» заводится как «высокая болезнь» романтический герой, не выражающий никаких интересов классов и прослоек, не участвующий в борьбе за построение нового или разрушение старого, а занятый исключительно своей индивидуальной драмой выживания в чужом и отвратительном мире.

В «Моонзунде» герой опирается на фантом долга, в «Лестнице» – на волю к свободе. Спустя всего лишь пару лет герой, отбросив всякие внеположные себе «принципы», окажется на вожделенной свободе, опробует на своей шкуре известный тезис «всё дозволено» и – превратится в чудовище, появившись в ключевом для девяностых годов фильме Александра Хвана «Дюба-дюба».

Впереди у нашего героя еще много опасных приключений…

Олег Меньшиков: «Человек обязан сопротивляться своему времени»

– Олег Меньшиков известен всем много десятилетий как актер, но вот как художественный руководитель Театра имени Ермоловой он пока неизвестен. Эксперимент поставлен на живом человеческом теле, драма разворачивается на наших глазах. Олег, знаю твой свободолюбивый нрав и независимую повадку. Насколько публика может быть уверена, что эта история продлится, что в один прекрасный-непрекрасный момент ты не скажешь: «Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса»?

– Говорят, что я снял все спектакли текущего репертуара, чтобы сделать ремонт, а все совершенно наоборот. Я снял репертуар, потому что под этим репертуаром подписаться я не мог. Я понимал, что это играть – преступление, и оставил только два спектакля. Потом начали мы репетировать кто где, по залам, в декорационном цехе, по всем уголкам театра, и я подумал, раз время идет, раз нам разрешили полгода ничего не играть, почему бы не сделать ремонт. И тут возникает еще один вопрос. Наш мэр Сергей Семенович Собянин рассказывает, что – вот, сделан ремонт в театре Ермоловой. А театр Ермоловой, он, конечно, сделал ремонт, но сделали его мои друзья на их деньги и на мои собственные. Департамент нам, безусловно, помогал, но в другом – дали деньги на новые спектакли и так далее… Я всегда был противником репертуарного театра, и в принципе я им и остаюсь. Я, видимо, решил подрывать его изнутри!

Что касается зрителей, то они могут быть спокойны относительно моего места работы. Был у меня год назад отчаянный порыв уйти, который я усилием воли подавил. Я буду дальше пробовать делать это дело. Но у меня полное ощущение, что государство, которое кричит про репертуарный театр, что его надо сохранять, те люди, которые кричат, – сами-то не понимают, что такое репертуарный театр и что в нем надо защищать и спасать. За что мы боремся? Вот Кирилл Серебренников хочет делать театр-клуб, я тоже когда-то говорил про клуб, но я имел в виду другое. Кто-то сказал: режиссер – это интонация, театр – интонация. В «Мастерскую Фоменко» ходят, в общем, не выбирая названия, особо не выбирая автора, идут – в театр. Они знают, что они там могут получить, – во всяком случае, при жизни Фоменко так было. Я бы хотел, чтобы ермоловский театр – со временем! это годами вырабатывается, намаливается – обладал таким вот театральным обаянием. Когда люди говорят: что сегодня вечером делаем? А пошли в ермоловский! На что – неважно на что!

– Могу сказать, чего ты точно достиг: люди могут сказать – пошли на Меньшикова! На что – неважно на что!

– Это и хорошо, и плохо. С другой стороны, если я как актер этого достиг, это скорее хорошо, а в чем тогда заключается смысл нашей профессии?

– Я к тому, что не так важен порядок слов, который озвучивают те или иные деятели, будь то Серебренников или кто другой. Важен общий тон, вкус личности, которая перед нами… Пока что я пришла в Театр имени Ермоловой, увидела винно-красный бархат занавеса, портьер и кресел, и совершенно успокоилась. Потому что в театр ходят застенчивые мечтательные люди, которых не надо тревожить предложениями лекций о кинематографе и споров о политике. Им нужно заснуть и видеть прекрасные сны. Таких людей гораздо больше, чем развязных и нахальных, часто забывают про то, что надо дать приют мечтателю.

– Приют мечтателю! Да просто возьмем в программу театра.

– Афиша театра пока что вполне «напоминает прежнее». Как в советское время: русская классика, зарубежная классика, современная советская пьеса, современная зарубежная пьеса. Какой же ты разрушитель?

– А я ничего разрушить и не могу. Пьесы как писались и пишутся, так и будут писаться. Если выбирать между французской бульварной пьесой и «Ромео и Джульеттой», я выберу, конечно, «Ромео и Джульетту», но как раз в составлении афиши я не очень понимаю, что такое «репертуарная политика». Каждый режиссер приходит со своей пьесой. Ангажировать режиссера на запланированную постановку немыслимо трудно. Я, например, очень хочу комедию, высокую комедию…

– «Мизантропа»?

– Еще легче. Не понимаю, почему сейчас не ставят Лопе де Вега, почему не ставят Тирсо де Молина – может быть, не умеют? То есть наверняка не умеют. Я предлагал двум-трем режиссерам, они отказываются, продавливают свое, что, наверное, правильно. Поэтому выстраивать репертуарную политику, подчинять театр какой-то одной идее практически невозможно. Как ее выработать-то, эту одну идею, под которую подстраивать репертуар? МХТ был – «общедоступный»…