Читаем без скачивания Тайные культы древних. Религии мистерий - С. Энгус

«Как те, кто прошел посвящение, – говорил Плутарх [993] , – подходят к друг другу сначала со смущением и восклицаниями, но, когда совершились и показаны святые обряды, они внимают, дрожа и молча, так и начинающий овладевать философией сначала заметит много смятения, но, познакомившись с предметом поближе и увидев более яркий свет, как тогда, когда приоткрываются святыни, он станет другим и будет молчать, и его охватит благоговейный трепет». Псевдо-Деметрий [994] уверяет, что «мистерии исполняются в виде аллегорий, дабы вызвать ужас и благоговейный трепет». Эта светотень , которую не хотелось и нельзя было четко определить, приспосабливала мистерии к самым разнообразным вкусам из-за растяжимости интерпретации – для посвящаемого они могли значить что угодно; она придавала им привлекательность, которая сопровождает теософию и оккультизм. Несопоставимое, устарелое, символическое стояло в мирном соседстве.

«Туманные идеи восточных жрецов позволяли любому увидеть в них те призраки, за которыми он гонялся. Воображению отдельного человека был предоставлен огромный простор, и интеллектуалы-дилетанты радостно переделывали эти гибкие доктрины по своему желанию. Они не были достаточно четко очерчены и не были сформулированы достаточно точно, чтобы нравиться толпе. Боги были все и ничто; они терялись в этом sfumato» [995] .

Но ум человеческий не может жить в тумане. То, что можно интерпретировать как что угодно, может не значить ничего. Следует обращаться к интуиции, чтобы объяснить его воздействие и подвергнуть психопатические состояния холодному анализу. Обряды на некоторое время могут стать важнее, чем рассуждения, но рассуждение может войти непрошеным и стать причиной неприятностей. Мифология может занять место разума, но лишь на какое-то время. Ни одна религия не может постоянно укрываться за туманной и текучей дымкой представлений и несвязных элементов [996] . Сократ справедливо оценил эмоциональные завихрения вдохновения и откровения, когда он столь правильно сказал: «Величайшее из наших благословений приходит к нам через mania, при условии, что это дар от Бога» [997] , и «Безумие, которое приходит от бога, превосходит здоровье, которое от человека». Конечно, александрийский Отец Церкви [998] со своими симпатиями к мистически-гностическому типу религии мог взывать к своим современникам: «Очиститесь от обычая, окропив себя каплями истины», сравнивая с новыми мистериями: «О поистине святые мистерии, о чистый свет! Я несу факел, чтобы узреть небеса и Бога; посвящаясь, становлюсь безгрешным, священнодействует же Господь и, выводя к свету, отмечает посвященного печатью» [999] .

Из туманности мистерий логически вытекала их интеллектуальная или теологическая слабость – недостаток, который не ускользнул от одного из их сильнейших адептов [1000] . Рано или поздно вера должна подвергнуться критике, но религия, основанная на духовной природе человека, должна не опасаться «навязчивого человеческого интеллекта» [1001] , а скорее приветствовать его. С самого начала интеллектуальное убожество мистерий было очевидно для образованных людей, которые прибегали к религиозно-философским системам. Мистериям никогда не удалось поставить себе на службу греческую философию в столь полной мере и с такой верностью, как это удалось христианству, и они не могли вынести их ядовитое воздействие на веру. Поэтому, как правило, серьезный человек был вынужден выбирать между туманными мистериями и четко сформулированной греческой мыслью. Следовательно, было два основных течения, и к одному или к другому из них относились попытки ответить на интеллектуальное любопытство и удовлетворить стремления несчастливых душ: «Те, чьи интересы были в первую очередь интеллектуальными, или же в первую очередь требовали теологию, которая была бы интеллектуально приемлемой, испытали сильное влияние метафизики неоплатоников и этики стоиков. В них они, как казалось, на шли разумное объяснение вселенной (Weltanschauung), которое соответствовало фактам, и правило жизни, которое удовлетворяло совесть и, кажется, давало продолжительное счастье. С другой стороны, тех, чей интерес был в первую очередь религиозным в более узком смысле этого слова, привлекали восточные мистерии» [1002] .

По мере того как мистерии стали заигрывать с мыслителями, появились и апологеты, такие как Апулей, Цельс, Порфирий, Ямвлих, Прокл и Юлиан, которые попытались выработать теологию, дабы оправдать притязания этих религий. Большой потерей для нашего исторического понимания Древнего мира является то, что до нас дошла лишь часть этой языческой апологетики. Замечательный очерк Плутарха «Об Исиде и Осирисе» отвергается египтологами [1003] в качестве достоверного свидетельства о религии Нила. Этот апологетический и аллегорический трактат является слиянием платоновских теорий с египетской мифологией на довольно непрочной исторической основе. Египетский культ мы видим глазами синкретического александрийского посредника, для которого натурализм, зоолатрия (тотемизм) и магия посредством аллегорического экзегесиса вынуждены уступить место теологии, приемлемой для греческого ума. Плутарх, очевидно, пытается доказать, что учения Египта соответствуют продвинутому мышлению его времени [1004] . Исида обрисована как мать скорбей, благая и жалостливая богиня, и Осирис «переходит в вечную Любовь и Красоту, чистый, бесстрастный, далекий от всего, что может измениться и умереть, недоступный в своем эфирном сиянии; только лишь в моменты вдохновенных размышлений мы можем слабо коснуться его во сне» [1005] . Все, что могут сделать благочестие и философия, Плутарх сделал для мистерий. И тем не менее: «…несмотря на сияющие туманы очарования, которым он окутал этих языческих богов, пока старые мифы не стало возможно объяснить любым мыслимым способом и все становится символом всего, и все прекрасно и свято, дурацкие и неприличные старые истории остаются определенной и неотъемлемой частью этой религии, животные продолжают быть предметом почитания и образ Осириса стоит в своей первоначальной обнаженной непристойности» [1006] .

Восточная роскошь красок, вымученная риторика, дикая фантазия и лошадиная доза мистицизма, характерные для написанного во II веке романа Апулея, не могут скрыть религиозного энтузиазма, с которым он описывает свое участие в обрядах Исиды и Сераписа, и закрыть от нас производимые ими психологические эффекты. Блистательный эмоциональный язык одиннадцатой книги «Метаморфоз» впечатляет читателя: это мощное выступление пророка язычества [1007] за дорогие ему мистерии.

Плотин неоднократно изображает [1008] очищение души в ее восхождении от чувственного мира к миру духа, к Огдоаде, языком, взятым из мистерий. Порфирий считал, что мистерии в символах и действах изображают глубочайшие истины платонизма. Ямвлих защищал мистерии против обвинений в непристойности и абсурдности и с красноречивой страстью обращался к поучительному влиянию созерцания их блаженных символов на душу [1009] . Можно упомянуть о том, как Юлиан обсуждает [1010] «приспособление мифов к посвящению», и его совет «обеспечить себе посвящение во все мистерии». Прокл утверждал, что философские доктрины (прежде всего доктрины платонизма) содержат то же самое, что и мистические откровения, что философия на самом деле взята из мистерий – от орфиков до Пифагора, у которого заимствовал и Платон.

Христианство, переведя в форму разума то, что сначала было предоставлено вере, пережило испытание критикой, результатом которой так часто было испарение туманных идеалов древней мистериологии. Ему нечего было бояться: оно могло только выиграть с помощью анализа. У него были свои символы, но они были просты, и в них не было ничего оскорбительного. Правда то, что Цельс [1011] высмеивал христианство, как крестьянскую религию: «У вас является общим правилом: пусть никто не приходит (к нам), если только он или образован, или мудрец, или просто разумный человек. Все подобные качества в наших глазах – одно только зло. Но если кто необразован, глуп, простец, мало развит – все такие лица смело идите»; и «Но послушаем, что за людей христиане зовут к прославлению своих таинств! Царствие Божие, – говорят они, – уготовано грешникам, простецам, детям, одним словом – всем несчастным. И кто же это – люди, которых вы называете грешниками! Это разные нечестивцы, воры, разорители стен, отравители, святотатцы, осквернители могил! Словом, такие люди, которых может сзывать в свою шайку разве один только атаман разбойников!» Лукиан высмеивал христианство, как культ «распятого софиста». Величайший из языческих философов христианской эпохи, Плотин, не удостоил новую веру упоминания. Для благородного императора из рода Антонинов новая вера была «просто упрямством». Порфирий, еще более проницательный критик, чем Цельс, со всем своим уважением к Иисусу, обливал христианскую проповедь презрением, особенно по поводу якобы магического воздействия крещения [1012] и причащения [1013] , хотя его основной недостаток был в доктрине воплощения [1014] , которая противоречила всем философским идеям о соотношении духа и материи, Бога и мира. Павел говорит, что немногие мудрецы принимают Евангелие; правда и то, что христианство сделало свои первые шаги среди низших классов [1015] . Некоторые христианские апологеты достаточно заблуждались, чтобы пытаться завоевать популярность для новой религии, утверждая, что «она достойна доверия, потому что абсурдна; она достоверна, поскольку невозможна» [1016] . Правда и то, что адепты христианства вместо того, чтобы твердо держаться за божественную личность Иисуса, иногда брались оборонять аванпосты таких идей, как непорочное зачатие, чудеса, совершенные Иисусом, изгнания бесов, якобы исполнение пророчеств, аксиоматическая непогрешимость Писания с ненарушимостью догматов, неизбежное второе пришествие Господа, телесность воскресения, – по поводу которых они подвергали себя ненужным атакам и во взглядах на которые в последующие века изменились акценты. Были и такие, которые «не хотели ни давать, ни получать причины своей веры» и которые призывали обращенных словами «не рассматривайте, только верьте» [1017] . Но и это еще не вся правда. Было только естественно, что христианство, как религия искупления, должна была быть более охотно принимаема угнетенными классами, среди которых меньше господствовал консерватизм; но никогда христианство не было просто крестьянской религией. Оно удовлетворяло сердца и умы того же тонкого мыслителя, который заявлял, что немногие мудрецы приняли «оскорбление Креста»; оно привлекало образованные умы, такие как четвертый евангелист, автор Послания к евреям или автор изящного Послания к Диогнету. Христианские апологеты оказались на достойном уровне, чтобы объяснить фундаментальные христианские истины на языке греческой философии. При Антонине был опубликован широкий корпус апологической литературы такими авторами, как Квадрат, Аристид, Татиан, Юстин, Афинагор, Феофил, Мелитон, Аполлинарий и Минуций Феликс. Юстин после своего обращения сохранил плащ философа для христианской пропаганды, в котором он и завоевал свой двойной титул – «философа и мученика». Он пытался оправдать истину христианства, в основном взывая к морали его приверженцев, доказательствам пророчеств и простоте и достойности христианского культа. Татиан не желал отдавать философию неверующим: «Наша философия старше, чем у греков» и «и богатые и бедные у нас занимаются философией» [1018] , даже старухи и юноши. Позднейшие апологеты начали битву за образование в церкви, прежде всего Ориген и Климент. Ориген отважно принимает возражение своего оппонента против веры без рассуждения: «Мы должны следовать разуму и руководиться рассудком», и он заявляет, что можно без высокомерия сказать, что среди христиан по меньшей мере столько же разумного исследования, как и у других [1019] . Еще более поразительно то, как Климент защищает права на философское исследование в христианской доктрине, и то, как он утверждает блага, происходящие из применения этого исследования. Приглашая своих соотечественников прийти ко «вседостаточному Врачу человечества» [1020] , он также советует им «истинно правдивую философию» [1021] : «невозможно найти, не искав, или искать, не исследуя, или исследовать без анализа и не задавая вопросов, чтобы добиться ясности». Философия для греков была подготовительной дисциплиной для Евангелия, которое Закон доказал иудеям [1022] . Поскольку философия делает людей добродетельными, она должна быть делом Божьим. Никто не приветствовал сомнение в вере больше, чем этот широко образованный греческий Отец Церкви, для которого истинный христианин был истинным гностиком. Никто, кроме четвертого Евангелиста, не показал лучше, как христианство может показывать новые и старые предметы, и, заимствуя, преобразовывать. «Без сомнения, путь к истине один, но разные тропы, ведущие из различных мест, соединяются в ней, подобно тому как различные потоки образуют единую реку жизни, текущую в вечность» [1023] . Греческая и негреческая мысль «содержат части вечной истины» [1024] . Лактанций также признавал силу христианства, утверждая при этом, что истинная религия и истинная философия – одно и то же.