Читаем без скачивания Остров - Василий Голованов

Тогда откуда было (есть, остается) это желание – выйдя из своих московий, витебсков, одесс, из своих лесов, болот, суходолов что-то доказать Парижу и поразить его? Откуда эта внятная тяга сюда – к абсолютно чуждому нам берегу?

Вот загадка, мсье Паскаль.

Вспомнилась фраза из одного откровенного разговора: «Я знаю, что существует Германия. И дальше: Россия, Сибирь… Но это же слова, не больше, чем слова…».

Первым человеком, написавшим о России по-французски, был Гильберт де Ланноа, странствующий рыцарь, служивший и при бургундском, и при английском дворах и волею случая оказавшийся средь рыцарей тевтонского, а затем и ливонского орденов – разумеется для того, чтобы поучаствовать в их походах и поживиться от побед. Однако ж, магистр ливонского ордена вынужден был разочаровать молодца, сказав, что орден заключил мир с Новгородом и единственное, что может сделать он для жаждущего острых ощущений чужестранца – так это отправить его с поручением в Великий Новгород. Так в 1413 году в русских землях впервые оказывается посланец народа, который мы, чтобы не запутывать дело феодальным поземельным размежеванием, можем назвать французским. Он шел с мечом, вернулся с удивлением. То же самое мог бы, наверно, сказать о себе и Наполеон. На протяжении всего XIX столетия Россия и Франция участвуют в кровопролитнейших войнах друг против друга – но почему-то неприязни между «врагами» не возникает.

И это загадка, мсье Паскаль.

Такая же загадка, как французские книги в библиотеке Пушкина, Толстого, в библиотеке почти каждого тогда образованного русского человека.

Но есть загадки, пожалуй, более романтические. Например колокол странного литья на колокольне в Неноксе, близ Архангельска, средь местных жителей за звонкий голос прозванный «лебедем»; колокол, по верхнему околу которого в одну строку вылита надпись: Damp Anthoine Reverze abbe d'Auchi, damp David du Bus, abbe du Domp-Martin, messire Gille du Bois chir sir de Guinit m'ont donne a nom Marie MDc LX VI. Что означает, что вылит оный в 1566 году усилием преподобного аббата ошийского Антония, аббата доммартэнского Давида и кавалера Жиля дю Буа, которые и дали колоколу имя «Мария»[35].

Где аббатство Оши и Доммартэн и где Ненокса? Как, при каких обстоятельствах и кем был доставлен сюда французский колокол? Когда? Мы не знаем.

Баренц вез в Китай много диковинных товаров, но колоколов у него на борту не было.

Ясно только, что каждое совпадение такого рода не случайно. И я так же не случайно оказался здесь, в дебрях культуры, как когда-то мой друг Поль Нужэм – в Москве.

Он пишет в Сорбонне диплом по Карабчиевскому.

Много ли студентов филфака МГУ помнят писателя Юрия Карабчиевского?

Каждый находит то, что ему необходимо.

Я нашел книжку о Сен-Жон Персе – не лучшую должно быть, но, тогда, там, показавшуюся мне прекрасной, исполненной опасной, пьянящей глубины: «L'etre et le nom» («Бытие и имя»; подглавки: «в поисках очищенного слова», «слово и мера человека»).

«…Ужель морей тех было не довольно,ужель земель тех было не довольно,где колеи тянулись наших лет и таяли, как снег;и новый берег нам не для того ль дарован,тот берег, где мы тянем невод наших дорог,а он тяжел, как небо, не для того ли,чтоб в хоре снега исчез наш след?…»[36]

Странным образом стихи эти помогают мне вновь и вновь остро пережить пустынность открытых ветрам пространств, подобных пляжу этого дня, ибо сами эти стихи, как стихии. Может быть, Сен-Жон Перс – лучший французский поэт ХХ века. Но девушка за кассой ничего не знала о нем – имя оказалось заклеено ценником и, передавая контролеру название купленной книги, она смешно пыталась выйти из положения, притворяясь, что знает имя автора…

Вполне возможно, что, для нее оно звучало, как Йон Пирс: «…hn Perse». Заклеено ценником было только начало имени.

Сокровищница.

Весь этот город – сокровищница. В музее средневековья, разместившимся в аббатстве Клюни, основанном группой интеллектуалов в XIII веке специально для перевода и истолкования Корана, я ощутил это уже в книжной лавке. Охватило желание купить сразу все, схватить, увезти в свои леса эти книги, которые здесь никому не нужны, чтобы там, у нас, кто-то подивился, а кто-то порадовался и попользовался этим богатством. Через Европу к нам всегда попадали диковины, а Париж – кунсткамера, только по какой-то причине диковинные экспонаты здесь разрешено покупать…

Гулкость шагов по залам музея. Скульптуры в застекленном дворике, вплотную примыкающем к разрушенным римским термам Клюни, которые находятся уже под открытым небом и от улицы отделены только железной решеткой; массивная каменная ванна той поры…

Если задуматься… Если вообще задумываться… По какой толще всего ты ходишь… Les termes Romains de Cluny; аббатство Cluny…

Долго стоял в темноте зала древних витражей, то сосредотачивая взгляд на каком-то одном изображении, то рассеянно глядя на пятна синего, зеленого, красного света, который сочится сюда, во мрак… Сами витражи не кажутся совершенными, свинцовые перепонки, между которыми впаяно стекло, слишком толсты, современные материалы позволили бы сделать их более тонкими, но, увы, сегодня такие витражи никому не нужны, не нужны ни твари земные, ни апостолы, ничего, ибо вера иссякла…

Кому же тогда предназначены эти сокровища?

Тем немногим, кто приходит сюда.

Зачем?

Зачем-то. Точнее ответить невозможно: мы живем в удручающей неопределенности сменяющихся тысячелетий.

Когда культура умирает, она находит для себя музей. Les Croix pectorales[37] из тонко-тонко расплющенных золотых пластинок; магия золота; теплое сияние золота, тяжесть золота. La lourdesse d'or. Une Chaine des files d'or enroulees[38], les bracelets d'or, bracelets spirailles d'or[39]. la rose d'or au fond rouge sang[40]; серебро на синем; небесная синева, кубки и мечи, отливающие холодом, l'argent luisant[41]… Магия света, магия золотых листьев и лепестков на красном фоне и светло-серых лезвий на синем… Избыточная тяжесть золота. Мастер словно наслаждается его массивностью, его толщиной, сиянием, в нем нет еще в подлинной мере скаредности, отношения к золоту как ко всеобщему эквиваленту, как к неразменному сокровищу. Оно еще просто прекрасно; в гораздо более еще полной степени это ощутимо в скифском золоте или у индейцев…

Синева серебра. Готика серебра. Готика ковчежцев для мощей (реликвариев), похожих на фонарики со вставками из толстого стекла, кубки, подсвечники.

Синие эмали на синем же фоне: ощущение глубины то ли морской, то ли небесной…

Камин: чугунные щипцы, кочерги для помешивания угольев, крючья, железная форма для запекания над огнем рыбы, не менее доброго карпа величиной, формы для печеньев, тяжелая резная скамья…

Нам удалось пройти по Парижу собственным путем, в стороне от маршрутов, расчерченных для туристов.

Ботанический сад. Ряды платанов с подстриженными кронами, цветники, крошечный лабиринт в духе XVIII века – обычная спираль, взбирающаяся на вершину холма, где стоит беседка – забава, монплезир. Памятник Шевалье де Ламарку. Вообще, нигде в Париже XVIII век не ощущается так явно, как здесь. Я приехал сюда в поисках книги «Les champignons toxiques et hallucinogenes»[42], фундаментального издания, в котором надеялся отыскать ответы на некоторые вопросы, касающихся роли психоделиков в шаманских ритуалах. В Ботаническом саду в это время как раз проходил «салон грибов» и в компьютерной сети, связывающей книжные магазины различных музеев, значилось, что эта книга есть в книжной лавке салона. Ее не было – кто-то купил ее раньше. «Салон» размещался в просторной зеленой палатке, разбитой посреди ботанического сада, внутри которой на столиках были красиво разложены грибы. Разные, но в основном знакомые. Было даже несколько псилоцибиновых грибов – однако, недостаточное количество, чтобы приготовить отвар достаточно крепкий для того, чтобы существенно изменить восприятие действительности и вызвать галлюцинации.

Буквально за два месяца до этого мы с Аликом сидели на вершине Острых сопок – тех самых «синих гор» Колгуева, до которых мы, наконец, добрались – и, наглядевшись вдаль, прилегли на сухой склон, который весь был выстлан каким-то светлым лишайником.

– Послушай, – спросил я. – А в тундре есть галлюциногенные растения?

– Как это – галю…генные?

– Ну, изменяющие состояния сознания. Будто ты опьянел, или видишь сны наяву…

– Не знаю…

– Как это не знаешь? Может быть, от прямого общения с духами нас отделяет одна-единственная горсть мха…

Алик раздумывает.

– Мухомор, – подсказываю я.

– Мухомор на Колгуеве не растет. Только сыроежка. Съешь сырую и спишь.