Читаем без скачивания Остров - Василий Голованов

– Не знаю…

– Как это не знаешь? Может быть, от прямого общения с духами нас отделяет одна-единственная горсть мха…

Алик раздумывает.

– Мухомор, – подсказываю я.

– Мухомор на Колгуеве не растет. Только сыроежка. Съешь сырую и спишь.

– Просто спишь?

– Просто.

– Ну, это неинтересно.

– А что ты имеешь против сна?

Этот вопрос застал меня врасплох.

– Против сна? Да ничего, на самом деле. Это интереснейшая наука, почти неизвестная мне. Сны почти никогда ничего не говорят мне, – признался я.

– А мне говорят, – сказал Алик.

– О чем?

– Обо всем.

Дело, конечно и в том, как спать. И зачем. Если всерьез размышлять о свойствах пространства/времени, то сновидение должно быть обязательно включено в эти размышления, как важнейшая характеристика культуры. Ненаправленное, кольцеобразное время предполагает развитую способность ко сну. Бессонница полярной ночью непременно приведет к безумию, поэтому сон здесь является настоящей ценностью и важным умением. Он позволяет незаметно проскочить зимние «растяжки» времени и набраться сил; может быть, прожить интереснейшую параллельную жизнь и получить ценные советы в сновидениях. Поэтому Алик прав: умение спать следует расценивать как прекрасный дар, подобно многим дарам природы утраченный «цивилизованным человечеством».

Однако, отсутствие мухомора означает что свои «путешествия» колгуевские шаманы прежних времен осуществляли только с помощью аскетических и медитативных практик, не прибегая к красному мухомору, известному шаманам Сибири и Северной Америки.

Нет-нет, я не забыл свой остров! С той ночи, которую мы прошагали по тундре от тьмы к свету, минуло немало времени, но мы ведь условились, что проследим и некоторые весьма отдаленные последствия этого перехода. Все, что нашел я на острове, я привез с собою в Париж. И я, разумеется, надеялся удивить Париж своими находками. Я надеялся проломить окно в Европу. Что у меня было для этого? Несколько фотографий, журнальная публикация нескольких глав недописанной книги. «Не так уж густо», – заметит кто-нибудь. «Ну и что? – возражу я. – Кого из художников это останавливало? Все великие были самонадеянны. Ван Гог вообще рисовать не умел, когда приехал сюда, а у меня в написанных главах было, как мне казалось, неплохо передано возникающее на острове острейшее чувство полноты бытия и прекрасное переживание пустоты. Du Vide… Только теперь я понимаю, насколько безумен был мой план – воспользоваться туристской поездкой, чтобы самому найти людей, которые могли бы заинтересоваться…

Видимо, я действовал не совсем бессмысленно, обнаружив-таки несколько человек, так или иначе причастных к русской словесности, но все равно – моей темы они не понимали. Мне нужен был один-единственный человек, единомышленник, которого, как раз мне и не удалось найти…

Остальные казались недоверчивыми.

Что ж, по-видимому размышляли они, это очень стильно, Le Grand Vide[43]; пустота – это большой стиль, но она должна быть достойна наполненности Парижа…

Конечно, соглашался я, эта мысль почти естественна: если где-то существует такой сгусток материи, как Париж, то где-то должна быть, конечно, и Пустота, соразмерная его неизмеримости, и она обнаруживается в разных местах земли – в Джунгарской Гоби, в долинах Илафега и Диллиа – великих сухих рек Сахары – она проступает в очертаниях полуострова Лабрадор, где от одного населенного пункта до другого так же далеко, как в тундрах нашей родины и о том, что люди были здесь, на картах свидетельствуют лишь названия, оставленные ими. Вот озеро Шандоре, озеро Жаннен, озеро Кутюр – следы французов, охотников, наверно, которые когда-то прошли здесь, пробираясь от Монреаля на север, в собольи края.

Однако, «Kolguev» – незнакомое имя, и как объяснить, qu'est que c'est?

Неподалеку от Лабрадора, на 68° с.ш. я отыскал совершенный аналог Колгуеву к северу от Америки – необитаемый, правда, остров Принс Чарльз. И рядом – остров Нова Зембла – несомненно, отголосок тех времен, когда неудача в поисках «северо-восточного прохода» в Китай заставила европейцев обратить свой взор на запад и кто-то из мореплавателей, отправленных разыскивать «северо-западный» путь вокруг Америки, наткнулся на остров, напомнивший ему Новую Землю. Не сомневаюсь, что это был Генри Гудзон.

Для меня все давно связалось, все было исполнено смысла и остров мой представительствовал перед Парижем за все пустынные окраины Земли, за всех людей, волею судьбы родившихся или оказавшихся там, за все забытые или полузабытые наречия, за все сказки, еще не превращенные в комиксы и мультики, за все, что еще не было пережевано и сто раз перетолковано «культурой», которая давно задохнулась бы если бы оттуда, извне, из пустынь мира не долетали время от времени освежающие ветры…

Понимает ли это Париж?

Не думаю.

Кажется, ему представляется совершенно естественным, что в его гигантскую воронку сливается столько энергии; только если возникают перебои, он начинает нервничать, как сноб, которого лишили ставших уже привычными изысканных блюд, изысканных напитков и изысканнейшего курева. Однако, от этого сноб не перестает быть снобом. Снобизм не предполагает благодарности к тем, кто питает его.

Да, я хотел поделиться пустотой – и этот дар щедрее, чем может показаться. Я думал заинтересовать кого-либо книгой, но Париж не склонен интересоваться проектами; ему предлагается слишком много готового. Причем разного, изысканного. Все это город со страшной скоростью накапливает и потребляет в невообразимых количествах. И наивен тот, кто подумал бы, что Париж никогда не гляделся в зеркало Пустоты – он обожает глядеться в зеркала! И в этих зеркалах, как в калейдоскопе, возникали пустыня Наска, и пески Великого Эрга, и наскальные рисунки Тассили, и ледяная пустота Гренландии, и пустота красных австралийских пустынь, усеянных похожими на огромные черные грибы «камнями дьявола», и дельты огромных рек, истекающих из пустоты Земли в пустоту Океана – Колымы, Лены, Маккензи, и пустынные плоскогорья, и солончаки, и пляжи всего мира. Париж видел все-что-ты-хочешь и даже немножечко больше того – кроме Колгуева.

Но все-таки Париж не желал его замечать.

Плевать ему было на Колгуев.

В какой-то момент я с благодарностью вспомнил остров, где каждый предмет – будь то оторвавшаяся с мундира царского чиновника пуговица, поморский нож, норвежское ружье или подзорная труба английского путешественника – хранится бережнее, чем в музее и значит для людей несравнимо больше, чем все превратившиеся в музейные экспонаты сокровища Лувра.

Видимо, прекрасное противится легкой добыче: через три дня я чувствовал тошноту от одной только мысли о музее, как будто отравился чем-то чрезмерно калорийным.

Помню, я купил у подвыпившей букинистки на набережной бубенчик, un grelot.

С наслаждением бродил по безлюдной набережной. Шел дождь.

В пять, любимая, мы встретились с тобой у большой пирамиды Лувра и перешли в сад Тюильри. В круглом фонтане курсировали под дождем игрушечные яхты под парусами. У одной паруса совсем подмокли, она то и дело ложилась на бок. Их сдает в аренду на час-другой какой-то парень, у которого целая тележка этих яхт. Кафешка под платанами. Кофе. Небольшой, прямоугольной формы пруд, тростники, отражение в воде статуи Венеры. Раз минут в пять появляется человек с фотоаппаратом и видит необычный ракурс – отражение белой статуи в темной воде пруда. Он убежден, что нашел уникальное место, уникальный ракурс. Смотрит, прицеливается. Делает снимок. Уходит. И через пять минут появляется другой…

А чего стоил каждый кадр, привезенный с Колгуева…

В какой-то момент я обиделся и разозлился на Париж.

Это зажравшийся, отупевший, бесчувственный город.

Город, в котором голуби подыхают, обожравшись шоколада, недоеденного туристами. Вот еще один готов: глаза затянулись пленкой, только крылья еще отхлопывают по асфальту какой-то сбивчивый, агонизирующий ритм.

Обманка Champs Elysees: ничего настоящего, просто гигантский супермаркет и огромное кафе, в котором кресла, как в кинотеатре, развернуты в сторону улицы. Вечером туристы будут наблюдать здесь «спектакль жизни», т.е. туристов же. Или продавцов птичьих трелей, свистающих на разные лады в пассаже. В какой-то момент показалось, что все это нереально.

Как телескоп. Рыба. Вода в аквариуме китайского ресторанчика кажется подкрашенной слабыми фиолетовыми чернилами, белый (и все-таки чуть-чуть фиолетовый) телескоп шевелит плавниками между двумя поднимающимися со дна столбами воздушных пузырьков, вечный прекрасный пленник.

Еще одна попытка взбодриться при помощи жратвы и кофе: ничего уже я не ненавижу так, как кофе и уютные ресторанчики, fuck it. Где же сила, где мощь этой цивилизации, ou est la puissance? Черный на мотоцикле: в красном шлеме на огромной сверкающей машине с бухающими в такт стальному сердцу мотора колонками (ударные и перкашн). Это мощь, по крайней мере. Только девчонки французские упорны, висят на своих парнях, высасывают весь сок из них, слизывают весь нектар. Отличные девчонки. Ау, где вы, все завалено грудами барахла, просто грудами, все замечательно и все ненужно – вот ужас. Все замечательно, все ненужно, все расслабленно – кроме подростков, негров и девчонок на велосипедах, как будто у них одна общая задача – выжить. Если работать, то выжить можно. Нет ничего более жалкого, чем доля туриста: flaner-acheter[44]. Fuck it.