Читаем без скачивания Остров - Василий Голованов

И всё же в тундре еще можно стать свидетелем настоящей, захватывающей и первобытной драмы – единоборства Оленя и Человека. Драмы не было бы, если б исход борьбы был стопроцентно предрешен. Да, человек в принципе сильнее оленя. Он орудует страхом – оружием, оленю неведомым. Но, случается, оленю удается победить страх. И тогда мы становимся свидетелями драмы совсем иного порядка – торжества свободы.

И я видел, как Олень победил Человека. Один – из полутора тысяч, оказавшихся в загоне – пошел прямо на Существо, на стену страха, сотворенную им из железной сетки, непереносимых запахов потного тела, табака, бензина, краски и оленьей крови – и неистовым, беспощадным ударом разодрал её.

О свободе слишком много наговорено за последние двести лет. По всему миру, как устрашающие металлические конструкции, высятся политические модели свободы. Порой они смахивают на заржавевшие железные клетки.

После случая с оленем я думаю, что свобода означает по сути одно – победу над страхом.

Это частное, но глубокое убеждение.

В конце лета заканчивается время свободного кочевья оленей по тундре. Их собирают, загоняют в кораль и просчитывают, заодно делая прививку вакциной, убивающей яички овода, которые, развившись до стадии личинок, начинают пожирать шкуру оленя, проделывая в ней ходы, чем причиняют человеку ущерб, а зверю – страдание. Но олени не верят человеку и не знают об альтруистической подоплёке этой процедуры. Поэтому так трудно загнать в ловушку стадо оленей, привыкших к вольному пространству тундры. Это задача, требующая непредставимого для городского человека упорства, физической выносливости и первобытной хитрости. На загон может уйти полдня, целый день. Иногда, если особенно не повезет, если спугнуть оленей, то ловушку (а это сотни метров толстой мокрой сетки и, наверное, тонна деревянных столбов), приходится переносить за несколько километров и расставлять в другом месте. Олень не попадает дважды в одну западню.

Утро. Впервые, кажется, на землю лёг иней. Несколько минут было солнце, все пространство тундры засверкало. Особенно красив иней на крошечных лиловых колокольчиках. Скоро осень.

Мы ждем. Времени нет, это одно бесконечно-растянутое мгновение: ветер, дующий в ухо, мутно текущее небо, проступающее в размывах туч тусклое солнце. Обрывает эту затянувшуюся паузу появление оленьей упряжки на вершине плоского холма: объездчики гонят стадо. Оно уже близко.

Олени потревожены. Появившись на гребне холма, они несколько минут раздумывают, не уйти ли им поверху резко вбок, но там – силуэт человека на нартах. И они делают то, чего мы ждали от них: спускаются в долину тундровой речки, незаметно для себя втягиваясь в раструб огромной верши, расставленной как раз на пути их хода по низине. Здесь никто не беспокоит их: олень должен сам войти в свою неволю.

Конечно, олени чувствуют близкое присутствие человека, запах костра, какую-то неявную подлоту и опасность местности, в которой они очутились. Они идут медленно, осторожно. Но силуэты упряжек на холмах сзади пугают их почему-то больше, чем запах тлеющего огня где-то сбоку. Наступает момент (это видно), когда стадо решается проскочить мимо неявной опасности, чтобы избежать явной. Порыв надежды увлекает оленей вперед, они чуть убыстряют шаг – и попадаются.

И если до этого момента все происходит неправдоподобно медленно – так медленно только холод древнего торфа сочится через ноги в позвоночник – то едва олени минуют какую-то невидимую черту, за которой их движение становится бесповоротным – как все ломается. Все убыстряется до неправдоподобной быстроты бешеного бега оленей, охваченных паникой. Из серых, чуть выше колена, кустиков тундровой ивы вдруг позади стада возникает множество: осипшими от холода голосами оно испускает истошные вопли Существа, выстреливая в оленей первый заряд страха. Те, словно подхлёстнутые, бросаются вперед, тут только замечая, что окружены, что – сетка, и повсюду вокруг – хрипло орущие. Машут руками, бегут, нагоняют, ревя так, что стынет кровь в жилах. Словно молния страха, олени с грохотом перехлестывают через речку меж двух рядов недоброй и всё сужающейся сетки Существа, взмывают на бугор – и оказываются в невидимой ранее, загодя выстроенной западне кораля. Здесь – прочно вкопанные столбы и сетка из железа. Правда, незаделанная стенка кораля, в которую ворвалось стадо, шириной никак не меньше пятидесяти метров, и кабы олени знали, что если они, полторы тысячи, грянут назад, то остановить их не сможет никто, ибо в движении стада есть неумолимая, тяжелая, убийственная сила лавины…

Но они уже побеждены страхом. Зная это, люди неспешно ставят загородку. Отныне для оленей путь на волю один – по узкому ходу, напоминающему спиралевидный туннель улитки, через шлюз дверей, через неминуемое подчинение воле Существа.

Стадо, загнанное в кораль, вызывает жалость: олени не понимают, что с ними произошло, почему замкнулся круг их движения, почему бег не приносит им свободы!?

Час за часом они бегут, всё быстрее и быстрее, надеясь, быть может, что скорость разомкнет сомкнувшийся мир. Вскоре они выбивают почву до земли, до камней. Сталкиваются, бьются рогами и боками, иногда падают, и тогда на них валятся другие, треща копытами по ребрам. Видны разбитые морды, содранные с молодых рогов красные ошмётья кожи, залитые кровью спины, бегущие ноги и рога, рога, рога…

Остановить это движение невозможно. Изнемогшие от бега, бывает, отходят несколько в сторону и некоторое время, пошатываясь, бредут, вывалив язык, чтобы через пять минут вновь присоединиться к коловращению стада. Ибо жизнь оленя – движение. Они бегут день и ночь, всегда в одну сторону – по кругу солнца. Если попытаться остановить их или развернуть вспять, они обезумеют и разнесут кораль. Но такой шанс – на волю через безумие – предусмотрен только для людей. Мы слишком по-разному воспринимаем мир – Человек и Олень. Поэтому, например, человеку кажется, что идёт просчет стада и прививка, а олени знают, что их настигла смерть и бессмысленное беспощадство Существа.

Красавец-олень кофейного цвета с белой грудью. Я его вспомнил, засыпая. Чем он привлек мое внимание, не знаю. Мы слишком вымотались за день, чтобы присматриваться к стаду. Присматриваются старики, опытным взглядом определяя брак природы (слабых или хромоножек) и подбирая кандидатов в ездовые. Остальные не знают продыху и работа длится без перерыва до темноты. Ибо человек своеобразно милосерден и стремится завершить операцию просчета поскорей, чтоб олени совсем не обессилели.

Без передышек, без перекуров. Сначала человек восемь пролезают в кораль и идут к бегущему по кругу стаду, криком вырывая из него, выпугивая десятка полтора оленей, которых, оря и размахивая руками, гонят потом по внутреннему коридору к «накопителю», крошечному загончику, откуда по одному потом выпихивают в «прививочную», и уже оттуда, мазнув голубой краской – на волю.

Такое описание коральных работ вполне невинно, но для оленей все, происходящее в загоне, пронизано сплошной судорогой ужаса и боли, и если бы на месте оленей были люди, то кораль, без сомнения, больше всего на свете напоминал бы концентрационный лагерь с его террористическими процедурами.

Самое скверное происходит в «накопителе», где оторванные от стада олени, как рыба, неистово бьются в замкнутом пространстве, ища выхода, совершенно не понимая, где они и что с ними делают. Они рвут морды о сетку, еще больше ломают раскровавленные рога и в ужасе топчут друг друга. Как-то раз, увертываясь от рогов забившегося в тяжкой истерике крупного самца, я успел заметить внизу маленького, у которого вытек глаз… Постепенно, одного за другим, нам удается выпихнуть всех оленей из «накопителя» в «прививочную», где Существо в прорезиненном комбинезоне, задыхаясь от липкого сладковатого запаха вакцины, коротко бьет оленей в ляжку прививочным пистолетом. На земле в накопителе остаются только сведенные судорогой, парализованные страхом молодые олени. Если, получив пару пинков, олень не поднимается, его берут за рожки и волокут через «прививочную» на волю. Оказавшись вне кораля, олень рано или поздно осознает, что, в принципе, свободен. И тогда удивленно бросается в тундру.

Мир мог бы разомкнуться для оленей раньше, если бы они вели себя разумнее и, скажем, в согласии с внутренней иерархией стада, выстраивались бы в очередь на прививку, а заодно сами бы выдавали на заклание хвореньких. В такой постановке дела была бы масса преимуществ для обеих сторон. Но явственно чувствуется и что-то эсесовское. Природа почему-то противится этому. Она допускает насилие и даже смерть, но не в такой бездушной, механической форме.

Я ценю оленя, как великолепное творение, и всё пытаюсь понять, что хочет сказать природа, выявляя в нашем с оленем взаимодействии столько ужаса и зла? Здесь явно кроется какое-то предупреждение нам, разумным, от них, неразумных. Но какое? Я не успеваю понять, не успеваю додумать…