Читаем без скачивания Грибы на асфальте - Евгений Дубровин

Так Иван Иванович Березкин появился у нас в институте.

Рабочий день его начинался в буфете. Иван Иванович заказывал три вторых и мрачно съедал. После этого, сгибаясь под тяжестью портфеля, в поисках идей он хмуро бродил до вечера по институтским коридорам, разглядывал плакаты и схемы внутренностей животных.

Институт действовал на Березкина угнетающе. Сотни комнат, запутанность коридоров, толпы галдящих студентов растворили в себе тощую фигуру Начальника. Он никак не мог освоиться в бесчисленных лабиринтах, путался в курсах, группах, подгруппах и не узнавал людей.

Встречая меня, Иван Иванович жаловался:

– Уж больно вас тут много, Пряхин (он путал меня с каким-то Пряхиным). Целый день – голова-ноги, голова-ноги. Тыщи…

– Восемь тысяч, – сказал я ему. Березкин хмурился:

– А зачем? В промышленности или еще где, может, и нужно. А на селе… Коров доить и я могу научить. Сколько на эти деньги ферм можно было построить?..

– Ну, это вы напрасно, Иван Иванович…

– Что напрасно? Все зубрите, зубрите, а жизни не знаете, корову даже выдоить не умеете. Вот ты, например, сможешь?

– Нет.

– Ну вот! Я бы тебя к себе на ферму ни за что не взял.

Наверно, в результате этих разговоров у Ивана Ивановича появилась мысль превратить наш институт в колхоз. Ректор – председатель, деканы – бригадиры, студенты – колхозники. Сев, уборка, дойка и все такое прочее. Студенты-колхозники участвуют во всех сельскохозяйственных работах и, кроме того, слушают лекции.

Даже Глыбка от такой идеи пришел в замешательство. Но Ивана Ивановича неожиданно поддержала «генсек».

– Надо подумать, – сказала она. – Здесь есть рациональное зерно. Привязать институт к земле. Посоветуйся" с учеными и студентами, Березкин.

И Иван Иванович принялся советоваться. В мгновение ока он создал восемь комиссий и подкомиссий, три бюро и несколько комитетов. Через неделю эти органы размножились методом простого клеточного деления. Наш институт затрясло. Без конца подъезжали и отъезжали черные «Волги», толпились толстяки в соломенных шляпах. Наскакивая на людей, носились курьеры. Больше всех доставалось, конечно, Березкину. До сих пор для меня остается тайной, как он ухитрялся присутствовать одновременно на десятке совещаний и заседаний.

В остальные институтские дела Иван Иванович не вмешивался. Даже материалы для своих репортажей о дипломниках он брал в кабинете Глыбки. Они с ходу понравились друг другу. А поскольку Маленький Ломоносов плохо относился к нашей сеялке, она занимала на страницах газет весьма скромное место.

Без помощи Кретова нам пришлось бы очень туго. Он здорово привязался к «Голландцу». Завкафедрой даже сделал нам заманчивое предложение поступать к нему в аспирантуру, с тем чтобы продолжать работать над сеялкой.

Не знаю, как Ким, но я тут немножко возгордился. Это был первый случай, когда в аспирантуру брали троечника. Обычно же после окончания оставляют круглых отличников, крупных общественных деятелей. У нас на курсе был один такой – Косаревский, председатель профкома. С ним даже ректор здоровался за руку. Судьба Косаревского была решена еще на четвертом курсе, и в последнее время он работал лаборантом в гараже.

Косаревский зазнался. Он еще год назад перестал здороваться с нами, только еле-еле кивал или снисходительно, подражая Глыбке, похлопывал по плечу. До такой степени зазнаваться я бы, конечно, не стал, но все-таки Косаревского понять можно. Остаться в аспирантуре сразу после окончания института – это не фунт изюма!

Я тоже стал ловить себя на том, что начинаю разговаривать сквозь зубы, а рука моя так и тянется похлопать кого-нибудь по плечу.

Весть о том, что меня оставляют в аспирантуре, произвела в нашем колхозе сильное впечатление. Надо сказать, что репутация моя в родном селе была неважная. В школе я учился так себе, дважды имел крупные неприятности со сторожем колхозной бахчи. Кроме того, я первый из класса купил в сельмаге пиджак в красную клетку. Потом все накупили себе таких пиджаков, но слово «стиляга» приклеилось только ко мне.

Теперь я с торжеством рассказывал всем об изобретенной сеялке, о новой квартире, которую мне, несомненно, дадут в городе. Старики почтительно снимали картузы.

Но самое главное – аспирантура освобождала меня от унизительного положения. Еще на четвертом курсе мы с матерью решили, что я возьму направление в наш колхоз. Председатель, хороший знакомый матери, не возражал. Но в этом году председателем вдруг избрали Димку. Дмитрия Федоровича, моего бывшего друга и соперника. Ходить у Димки в подчинении, доставить ему такое удовольствие?! Чтобы она чувствовала ко мне покровительственную жалость?! Никогда! Никогда не быть этому, Ледяная принцесса! Ты еще пожалеешь, что променяла меня на Димку. Вот запустят сеялку в серийное производство, приеду в колхоз на «Волге»…

Она сидела впереди нас, гордая, холодная, словно высеченная из глыбы льда. Было стыдно колоть ее сзади булавкой или дергать за косу, но в девятом классе любовь не знает других проявлений. Что только не делали мы с Димкой, чтобы обратить на себя внимание!

Мы подкладывали ей в парту живых лягушек, пускали за шиворот Ледяной принцессе жуков, сажали в безукоризненную тетрадь отличницы кляксы, бросали песком в открытые окна ее дома, топили зазнавшуюся девчонку в пруду.

Все было напрасно. Она не обращала на нас никакого внимания. Она даже не жаловалась. Она просто не замечала нас, и мы ее понимали. На месте Катьки мы гордились бы точно так же. Ее отец был завхоз – наш бог и властелин. Все мальчишки нашей школы находились у него в руках. Он казнил нас и миловал, он определял степень наказания за разбитые стекла и испорченные парты. Директор был лишь слепым орудием в руках завхоза. Он поступал так, как подсказывал ему хитрый интриган.

И надо же было нам влюбиться в дочь этого страшного человека. Завхоз, наверно, сразу почувствовал это своим длинным носом, потому что стал преследовать нас больше других. В четверти мне вывели благодаря его стараниям по поведению «четыре», Димка не слезал с «Крокодила».

Но ревнивый папаша репрессиями ничего не добился. Процесс был медленный и неизбежный. Он двигался вперед, словно ледник, сокрушая все на своем пути, и тут никто и ничего поделать не мог. Мы никогда не делились с Димкой своим сокровенным, мы даже отзывались о Ледяной принцессе пренебрежительно, но ревниво следили один за другим. Наша дружба, спаянная неразделенной любовью, стала крепкой, как гранит. Мы сделались неразлучными. Мы похудели. Мы скатились с «хорошистов» в болото троечников. Мы стали грубы с родителями, раздражительны и даже принялись тайком друг от друга писать стихи.

Но все на свете имеет конец. Разрубился и наш узел. Семья завхоза решила переменить место жительства. Катя уезжала! О, как мы вдруг полюбили завхоза! Как мы страстно желали, чтобы он опять продолжал издеваться над нами! Только бы не уезжал! Я даже стал по нескольку раз в день заискивающе здороваться со своим мучителем, как будто это что-то могло изменить.

На вокзал мы пришли задолго до отхода поезда. С независимым видом, заложив руки в карманы, принялись мы прохаживаться по перрону. Чертова девчонка не обращала на нас внимания… Прозвучал гонг. Наши сердца остановились. И вдруг Катя направилась к нам. «До свиданья, мальчишки, – сказала она небрежно. – Гена, ты можешь написать мне».

Мы с Димкой вытащили карандаши и записали ее адрес. А дотом случилось невероятное. Ледяная принцесса прикоснулась губами к моей щеке. Димка машинально подставил свою щеку. Но Катя повернулась и ушла.

Я так и не понял, почему это произошло. Не понимаю и до сих пор.

Недавно я был у них. У Димки с Катей. Они живут на самом краю села в маленьком домике, который совсем не видно из-за тополей.

Я пришел поздравить Димку с выборами в председатели. Димка принес бутылку водки. Как ни странно, он остался прежним. Только превратился из бычка-крепыша в настоящего богатыря.

Да и Катя тоже осталась сама собой, Ледяной принцессой. Она только пополнела чуть-чуть, медленнее стали движения, мягче голос, спокойнее взгляд.

Откровенного разговора не получилось. Нам что-то мешало. Может быть, тот детский поцелуй или то обстоятельство, что я еще студент, а Димка уже не Димка, а Дмитрий Федорович. А может, виной всему был мой модный костюм. Среди простой деревенской обстановки я, наверно, выглядел вычурно.

Прощаясь, Димка крепко сжал мне пальцы. Я невольно поморщился. Он смущенно выпустил мою руку из своей лапищи. Она была у него широкая, словно лопата, грубая, мозолистая, с задубевшей шероховатой кожей.

– Извините, – усмехнулся он, – забыл, что вы городской. Мы тут привыкли жить во всю ивановскую.

Бывший друг упорно называл меня все время на «вы».

– Ничего, – пробормотал я.