Читаем без скачивания Куда мы, папа? (сборник) - Жан-Луи Фурнье

Смерть ребенка-инвалида так же страшна, как смерть нормального ребенка. Надеюсь, люди не считают иначе.

Особенно страшна смерть того, кто никогда не был счастлив, кто знал лишь страдания.

Поэтому сложно улыбаться, вспоминая о Матье.

Наверное, однажды мы все трое встретимся.

Узнаем ли мы друг друга? Какими вы будете? Как вы будете одеты? Я всегда видел вас только в детских комбинезонах, а вы, возможно, облачитесь в костюм-тройку или предстанете в белом, словно ангелы? Может, у вас вырастут бороды и усы для важности? Изменитесь ли вы? Повзрослеете ли?

Узнаете ли вы меня? Я рискую быть не в лучшей форме.

Я не осмелюсь спросить, по-прежнему ли вы инвалиды… На небе вообще есть инвалиды? Может, вы станете здоровыми?

Сможем ли мы наконец поговорить как мужчина с мужчиной о важном, о том, что я не смог сказать вам во время земной жизни, потому что вы не понимали французский, а я не понимал ваш волшебный язык?

Может, на небе мы поймем друг друга. И встретим вашего дедушку. Я никогда вам о нем не рассказывал, вы с ним не знакомы. Увидите, он любопытный персонаж, думаю, он вам понравится и здорово вас рассмешит.

А еще прокатит на машине и угостит стаканчиком… Что пьют на небе? Наверное, мед.

На машине дед ездит быстро. Очень быстро. Слишком быстро. Но мы не испугаемся.

Тем, кто умер, бояться нечего.

В какой-то момент мы испугались, что Тома страдает из-за смерти брата. Он его повсюду искал, открывал шкафы, выдвигал ящики. Впрочем, длилось это недолго. В конце концов, развлечения, рисование и Снупи перевесили чашу весов. Тома обожает рисовать карандашами и красками. Он абстракционист. Фигуративную живопись он пропустил, сразу перешел к абстрактной. Малюет он много, но никогда не переделывает. Серии рисунков всегда называются одинаково: «Для папы», «Для мамы» и «Для моей сестры Мари».

Стиль со временем особенно не меняется. Тома явно последователь Поллока[10]. Палитра яркая. Формат всегда один и тот же. Когда бумага заканчивается, а вдохновение бьет через край, Тома продолжает рисовать прямо на деревянном столе.

Когда шедевр готов, Тома его дарит. Когда мы говорим, что получилось красиво, он радуется.

Иногда я получаю открытки из лагеря, куда дети отправились на каникулы. Обычно на открытках закат оранжевого солнца и море или ослепительной красоты горы. А на обороте надпись: «Дорогой папа, я очень рад, мне весело. Я скучаю». И подпись: Тома.

Почерк красивый, ровный, орфографических ошибок нет, видно, что вожатая старалась. Хотела доставить мне удовольствие. Ценю ее добрые намерения.

Но я не получаю никакого удовольствия.

Я предпочитаю нечитабельные каракули Тома. Его абстрактные рисунки наполнены, возможно, большим смыслом.

Однажды Пьер Депрож[11] вместе со мной зашел забрать Тома из «школы». Пьер не хотел, но я настоял.

Как и любого новоприбывшего, Пьера сразу окружили кривые, косые, пускающие слюни и жаждущие ласки дети. Не слишком привлекательная компания. И хотя Пьер в принципе с трудом переносил людей и с любвеобильными поклонниками вел себя довольно жестко, перед детьми словно оттаял.

Зрелище его потрясло. Он захотел вернуться к больным детям снова. Его зачаровал странный мир, в котором двадцатилетние увальни целуют плюшевых мишек, берут за руки незнакомых людей или угрожают порезать вас ножницами на мелкие кусочки.

Пьер обожал абсурд, и я нашел для него золотую жилу.

Когда я думаю о Матье и Тома, представляю себе двух взъерошенных птичек. Не орлов, не павлинов, а скромненьких птичек, воробьев.

Из-под синих пальтишек торчали тоненькие лапки. Помню бледно-сиреневую кожу, будто у птенцов до того, как выросли перья, помню выпуклые грудные кости и торчащие ребра – насмотрелся, когда купал сыновей. Мозги у них тоже были птичьи.

Не хватало только крыльев.

Жаль.

На крыльях они могли бы улететь из этого мира, для которого не были созданы.

Просвистали бы жизнь, как птицы.

До этого дня я никогда не говорил о своих мальчиках. Почему? От стыда? От страха, что меня станут жалеть?

Наверное. Я пытался избежать страшного вопроса: «Чем занимаются ваши дети?»

Хотя мог бы соврать…

«– Тома в США, в Массачусетсе, в Институте Высоких Технологий. Пишет диплом про ускорители частиц. У него все хорошо, он доволен, встретил девушку по имени Мэрилин, американку, она очаровательна. Скорее всего, Тома останется в Америке.

– Вам, наверное, тяжело расставаться с ним надолго?

– Америка не на другой планете. К тому же главное, чтобы он был счастлив. Он часто звонит, рассказывает новости. А вот Матье, который отправился на архитекторскую стажировку в Сидней, тот, зараза, о родителях забывает…»

Впрочем, я мог бы ответить честно.

«– Вы правда хотите знать, чем они занимаются? Матье ничем не занимается. Его уже нет на свете. Вы не знали, не извиняйтесь, смерть ребенка-инвалида часто проходит незамеченной. Люди думают – это облегчение… А Тома по-прежнему в своем медико-педагогическом центре, бродит по коридорам со старой изжеванной куклой в руках и разговаривает сам с собой, кричит, визжит.

– Он ведь уже вырос. Сколько ему сейчас лет?

– Он не вырос. Может, постарел. Но не вырос. Люди, у которых в головах опилки, не вырастают».

Когда мне было шесть лет, я чудил, всеми силами стараясь привлечь к себе внимание. На рынке я воровал у торговца рыбой селедку и потом гонялся с ней за девочками, стараясь приложить ее к голым ногам и рукам, пугал, в общем.

В коллеже я играл в Байрона и повязывал себе галстук пышным бантом, я был романтиком. Демонстрируя свой мятежный дух, я как-то раз отнес статуэтку Богородицы в мужской туалет.

В магазине, чтобы меня отпугнуть, стоило лишь сказать: «Эта модель весьма популярна, все ее покупают». Я не хотел быть как все.

Позже, когда я стал работать на съемках, я тоже всегда искал оригинальности, любил необычные ракурсы.

Помню, художник Эдуар Пиньон, о котором я снимал документальный фильм, рассказал мне забавную историю. Как-то раз он рисовал оливковые деревья, а мимо проходил мальчишка. Паренек взглянул на картину и говорит: «То, что вы тут изобразили, совершенно ни на что не похоже». А польщенный Пиньон ответил: «Ты сделал мне самый лучший комплимент. Сложнее всего нарисовать то, что не имеет аналога».

Мои дети не имеют аналога. И я как большой оригинал должен быть доволен.

Во все времена во всех школах на задней парте прямо около батареи всегда найдется одинокий ребенок с пустым взглядом. Стоит ему открыть рот, чтобы ответить на вопрос, все хохочут. Ребенок с пустым взглядом несет полную чушь, потому что не понимает вопросов и никогда не поймет. Преподаватель-садист способен изгаляться над школьником довольно долго – это развлекает детей и повышает учительский рейтинг.

Ребенок с пустыми глазами стоит посреди ощетинившегося класса в растерянности, он не хочет смешить народ, напротив. Он несет чушь не нарочно. Он хотел бы понять вопрос, он старается, но ничего не выходит, потому что он не в силах понять.

В детстве я всегда смеялся над такими ребятами, теперь я им сочувствую. Я думаю о своих сыновьях.

К счастью, в школе над Матье и Тома издеваться не будут. Ведь школы мои мальчики никогда не увидят.

Не люблю слово «инвалид». Это латинское слово, в переводе означающее «бессильный».

Слово «ненормальный» я тоже не люблю, особенно, когда его используют применительно к детям.

Ведь, в сущности, что значит – нормальный? Такой, каким надо быть, стоит быть, удобно быть? Такой, как большинство других людей? То есть усредненный? Обычный? Не люблю ничего обычного, меня привлекает то, что выше среднего или ниже среднего – почему бы и нет? Мне интересны белые вороны, а не серые мыши.

Если человек отличается от общей массы, это не значит, что он хуже других, он просто не похож на других. Если мы говорим «это необычная птица», мы можем иметь в виду птицу с головокружением или птицу, которая по памяти насвистывает сонаты Моцарта для флейты.

Необычная корова может уметь звонить по телефону.

Когда я называю своих детей «необычными», это подразумевает разные выводы.

Эйнштейн, Моцарт и Микеланджело были самыми что ни на есть необычными.

Если бы вы были обычными, я бы отвел вас в музей. Показал бы Рембрандта, Моне, Тернера… И снова Рембрандта…

Если бы вы были обычными, я бы дарил вам музыкальные диски и слушал бы вместе с вами Моцарта, Бетховена, Баха… И снова Моцарта…

Если бы вы были обычными, я дарил бы вам книги. Превера, Марселя Эме, Кено, Ионеско… И снова Превера…

Если бы вы были обычными, я водил бы вас в кино. На фильмы Чаплина, Эйзенштейна, Хичкока, Бунюэля… И снова Чаплина…

Если бы вы были обычными, я бы водил вас в лучшие рестораны Шамболь-Мюзиньи…[12] И снова Шамболь-Мюзиньи…