Читаем без скачивания Жюли и Мишка. Роман - Юлия Вельбой

Постепенно открываясь, снизу вверх передо мной показывался двор: терраса с парой стульев и столиком, несколько вазонов с цветами; довольно обширная лужайка, которую отграничивали от улицы пышные, уже начинающие зеленеть кусты.

В зале всё так просто и мило – особенно это окно от потолка до пола, через которое я смотрю на утреннюю панораму – это, оказывается, не окно, а двери! Они открываются по типу купе, и из комнаты можно шагнуть прямо на террасу и во двор.

Другие такие же двери – на противоположной стене. Из них можно выйти в лес. Как удивительно! Получается, в одной комнате три выхода – обычный, через прихожую, и два через «окна».

Зал очень обширный. Здесь камин, перед ним диван и кресла; большой стеклянный стол и маленький стеклянный столик, пианино и старинный сосновый буфет. Но вся эта мебель не загромождает пространство – остается еще так много места, что можно свободно прохаживаться или даже бегать из одного конца комнаты в другой. Плитка цвета слоновой кости на полу и белые стены.

Пока я оглядываю зал, который вчера рассмотреть не успела, Жан оглядывает меня. Наверное, во вчерашних сумерках тоже не успел меня рассмотреть.

– С днем рождения, – говорит он. – Я приготовил тебе завтрак.

Завтрак состоял из сыра с маслом, хлеба и зеленого чая. Жан пил по своему обыкновению кофе. Хлеб и сыр очень живописно лежали на специальной подставочке, которая представляет собой деревянную решетку, погруженную в деревянный лоток. Это очень удобно, потому что когда режешь на ней хлеб, крошки ссыпаются внутрь лотка, а поверхность остается чистой.

В этом доме вообще много дерева и натуральных материалов. В моей комнате на полу лежит ламинат, но плинтуса деревянные (я не поленилась полезть и пощупать), только не такие, когда на них уже пятьдесят слоев краски и невозможно разобрать, какой они формы, – а новенькие, белоснежные. В туалете в качестве освежителя воздуха – палочки корицы и стружка какого-то пахучего дерева. Всё это не просто разложено, а собрано в виде изящного декоративного букета. Подозреваю, рукой Даниэль…

Мы сели за завтрак. Сыр был просто божественный! Жан сказал, что это овечий, от местного производителя. Хлеб тоже был очень вкусный, ржаной, от здешнего булочника.

Обсудили планы на сегодняшний день. Итак, поездка на рынок в Кагор отменяется – мы уже проспали. Да, честно говоря, я и рада, потому что идет мелкий гнусный дождь, и мне не хочется куда-то выходить. Хочется забиться в дальний уголок, свернуться калачиком под теплым одеялом и пребывать в этом бессмысленном состоянии как можно дольше. В день рождения у меня всегда пониженный тонус, да еще сказывается нервное напряжение поездки.

Жан утешил меня тем, что хороший базар в Кагоре бывает только по средам и субботам, а сегодня там мало продавцов. Он спросил: «Как ты хочешь провести свой день рождения»? Я сказала, что хотела бы только спать, есть и записывать свои дорожные впечатления, – это для меня лучший отдых.

После завтрака Жан сыграл мне на пианино пару русских народных песен (скорее, наиграл) и мы попробовали одну из них спеть. Да вот беда, что-то мне совсем не поется, хотя песни все знакомые, наши. Жан подтягивал кое-как. Если бы тут был О., он бы не дал нашему скромному ансамблю захиреть, тут же распел бы нас и расставил по голосам. Но, поскольку О. не было, так мы и бросили это занятие.

Жан засобирался в супермаркет за продуктами. Супермаркет находится в ближайшем городке, Меркюэсе. Ехать туда недолго, около двадцати минут. «Хочешь со мной»? – спросил он. Но я отказалась и пошла спать.

***

– На обратном пути из супермаркета я заглянул в почтовый ящик, а там вот что, – сказал Жан, когда я проснулась.

Он разложил передо мной большой конверт и пару листов исписанной мелким шрифтом бумаги.

– Что это?

– Это контракт от издателя на издание твоего романа.

– Нет, правда?!

Я беру листочки и бегу глазами по рядам французских букв, ничего, конечно, не понимая.

– Жан, ты это подстроил?

– Я ничего не подстраивал. Я ведь писал, что пытаюсь найти для тебя издателя.

– Но в мой день рождения?

– Я здесь ни при чем, – Жан смотрит мне в глаза честно-честно. – Я просто заглянул в почтовый ящик.

На радостях я приготовила плов. Жан в это время растопил камин и сел переводить для меня контракт. Плов немного подгорел, но Жану понравилось – он ел и даже причмокивал. Впрочем, если бы даже не понравилось, не думаю, что он подал бы вид.

Глава 4

Сегодняшнее утро началось с разговора о вчерашнем. Вчера вечером, сидя у камина, мы пили вино. Я выразила мысль, что нельзя, невозможно внутренний мир человека наполнить внешним миром; что внутренняя жизнь – это особая область, и сколько бы внешних впечатлений ты туда не закидывал, она так и останется пустой. Выход в другом – развивать эту особую область. Жан стал возражать, что нет никакой особой внутренней и внешней области, что всё – абсолютно всё является нашим внутренним миром, а уже в своем внутреннем мире мы делаем разделение на внешнее и внутреннее, и разделение это чисто условное. Об этом мы проспорили где-то в течение часа, пока я пила чай с сыром. Жан к моему пробуждению уже выпил пару кружек кофе, и со мной еще одну.

Я не совсем понимаю эти бесчисленные кружки кофе по утрам – может, он просто голоден?

– Хочешь нормально позавтракать? – спросила я. – Можно разогреть вчерашний плов.

– Нет, у нас так не принято. Мы едим только хлеб с сыром и маслом и пьем кофе. Никто не ест плов по утрам.

Я так и не поняла, он не ест, потому что это не принято, или потому что не голоден?

– Как хочешь, а я поем.

– В одиннадцать у меня пациент, не хочу наедаться перед сеансом. Когда сыт, нет такой ясности в голове.

Ах, вот оно что! Значит, все-таки непрочь покушать. Что ж, у меня нет пациента, и я иду в кухню разогревать себе плов.

Мы едим обычно в зале, за большим стеклянным столом, но, поскольку Жан разделить мою трапезу отказался, я ем прямо на кухне, за маленьким круглым столиком.

– Ты всегда так плотно завтракаешь? – спрашивает он, наблюдая, как я доедаю сковородку плова.

Несмотря на то, что Жан по утрам даже чай сервирует мне ножом и ложкой, своих пролетарских привычек я здесь не бросаю и, если одна, ем прямо со сковородки и – без ножа.

– Всегда, когда есть возможность.

– Хм… – Жан задумчиво и нежно смотрит на меня. – Как же тебе удается оставаться такой худенькой?

– Много нервничаю.

– В самом деле?

– Шучу. Просто у меня сложение такое. В мамином роду все худые, ну а я в маму.

– Это очень хорошо. А я вот… – Жан разводит руками, – стоит только чуть-чуть переесть, и становлюсь круглый, как шарик.

– Так прямо и круглый?

– Да, набираю несколько килограмм.

– Но не несколько десятков?

– О нет! Но и это довольно неприятно. Чувствую себя настоящим толстяком.

Я оглядываю его. На толстяка Жан никак не похож. Вполне нормальной конституции мужчина с едва заметным животиком.

– Перед твоим приездом я похудел, – говорит он, заметив мой взгляд.

Мне бросаются в глаза его явно поношенные брюки – те самые, на которые он крошил кекс в Шамбери, – и выцветший пуловер, бывший когда-то черным. С расстояния пары метров пытаюсь определить степень белизны воротничка – она сносная.

– Ты так пойдешь к пациенту? – спрашиваю я, окинув его взглядом с головы до ног.

– Да, а что?

– Ну не знаю…

– Я плохо выгляжу? – Жан с беспокойством осматривает себя на все стороны.

– Нет, не плохо, но…

– Что?

– У тебя одежда какая-то старая.

Жан смеется.

– О, я тоже не молодой.

Ему еще смешно!

– Нет, извини, я не то хотела сказать. Не старая, а… поношенная, что ли. Не первой стирки.

– Да, так и есть! – с какой-то веселостью подтверждает он. – Я по многу лет ношу одни и те же вещи, потому что очень их люблю.

Ответить мне нечего, потому что я тоже люблю старые вещи и тоже ношу их по многу лет. Мне трудно расстаться с какой-нибудь прикипевшей к душе маечкой, а джинсы я занашиваю до дыр. Но как бы ему объяснить?

– Понимаешь, это ты можешь для себя так ходить. Но если у тебя деловая встреча, ты должен выглядеть по-другому.

– Да?

– Да. Вот, например, твои брюки. Стрелок на них почти не видно, и в некоторых местах поблескивают.

– О, да…

– Ты сам их гладишь?

– О, нет. После стирки я отдаю их в специальную мастерскую, там делают стрелки.

Вот как. И это при живой-то жене…

– А рубашки ты тоже отдаешь в специальную мастерскую?

– Рубашки я глажу сам.

В этот момент взгляд мой случайно упал за окно, на ту сторону, где лужайка и лес. Там, на веревке, натянутой между двумя деревьями, сушилась дюжина белоснежных рубашек. Они помахивали тяжелыми влажными рукавами, как ожиревшие домашние гуси, которые и хотели бы, да не в силах улететь.