Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

Нет, какие театры! Какие Маши-Даши!

Едва успел на поезд.

Глава 6. Ретивый штабс-капитан

В фабричном поселке Орехово-Зуеве Покровского уезда Владимирской губернии вторым человеком после Морозова был штаб-ротмистр Устинов. Выгнанный когда‑то из драгун, но считавший себя гусаром, был он ростом велик, по профессии нахален, по характеру всегда пьян. Зимой Устинов, подражая здешнему «воеводе Морозову», любил ездить в одноконных санках. Не тот, конечно, рысак, что у Воеводы, — с каких‑то времен это прозвище и сюда достигло, а все же приметно. Никольская улица к главной фабрике вела, всякий люд навстречу шел. Устинов небрежными кивками отвечал на поклоны инженеров, мастеров и конторщиков. Рабочих не замечал, хотя многие снимали шапки. На всякий случай. Мало ли что! Но, завидев шагающего по тротуару Воеводу, спрыгнул вниз, строевым шагом подошел, вскинул руку к козырьку:

— Здравия желаю, Савва Тимофеевич! Как отдыхалось в Москве?

Хоть из полка он был выгнан за то, что проворовался, офицерский лоск не забыл. Любил это — «здравия!» и «желаю!». Но Морозов и раньше‑то едва кивал в ответ, а сейчас и вовсе не заметил. Руки, разумеется, никогда не подавал, разве что буркнет что‑то под нос. Ишь променад-пешочком!

Верно, променад. От фабричного особняка недалече, любил Морозов поразмяться, прежде чем засесть в прокуренном кабинете. Улица ли, дом ли, фабричные ли ворота — все едино, морозовское. Границ своего воеводства не знал. Всякого‑то штаб-ротмистра не удостаивал внимания. Чего ж, недавно самого губернатора катал на своих рысаках, в открытом, для всех обозримом ландо. На охоту по чернотропу ездили. Следом на телеге рогатого лосяру везли — страсть, какой зверина! По зимнему времени, пожалуй, на волка, а то и на медведя соберутся. Хотя и громко разговаривает Воевода с губернатором, а «превосходительств» не слышно — все по имени-отчеству, запросто.

Устинову по должности надлежало хранить губернатора, позволял себе приближаться на почтительное расстояние. Но разговор слышал. Хлопочет Воевода, чтоб фабричному поселку дали статус города, а это ведь дело государево. Издали слушать и то лестно. Будет город, и ты уже не штаб-ротмистр: позвольте, ротмистр настоящий! «Недреманое око государево». Забот прибавится, так ведь и штат возрастет. Тех же осведомителей, попросту шпиков. Владимирская власть еще не забыла забастовочную грозу 1885 года.

Полковник Бурков для штаб-ротмистра ореховского бог и воинский начальник. Не шутя наказывает:

— Ты смотри-и, Устинов, ты посма-атривай!

Во время той давней забастовки штаб-ротмистр еще пешком под стол ходил, но, блюдя порядок, архивные материалы порядочно изучил. Смутьяны! Революць-онеры! Крепок хозяин был, Тимофей‑то Саввич, а заставили‑таки потрафить работному люду. Хотя тогда проще было: вот хозяин со всеми своими присными — вот ты, люд рабочий. Слушай и слушайся, ането!.. Кого рассчитали, кого по своим деревням разогнали, кого по этапу на Урал да в Сибирь, золотишко для казны мыть. Ну и, само собой, Владимирский централ не пустовал, благо, что тюрем-тюремок близко и стены крепкие.

Теперь новый хозяин какой‑то Народный дом устраивает, спектакли с московскими артистами смотрит, чайком в «Трактике трезвости» балуется, газетки с бывшей ссыльной Севастейкой почитывает. Вроде бы гласно и явно. да только явные ли?..

Устинов дело свое знает. Хозяину козыряет, а шпикам своим голосом полковника Буркова приказывает: смотри-ите, олухи царя небесного! Намекали ему во Владимире: и с хозяином‑то не все чисто. Забыл вот как‑то запереть свой рабочий стол, доверенный конторщик и нашарил газетку, с испугом принес — стуча зубами, еле законную стопку опрокинул. Газетка‑то отпечатана на тонкой, будто папиросной бумаге, и название подстрекательно-пожарное: «Искра». И из искры‑то что случается? Вот именно — огнистое пламя!

Ночь напролет штудировал штаб-ротмистр папиросной тонкости мысли, понял не много, но главное‑то узрел: крамола! Утром в пакет ее, газетку, под сургучную печать — да с нарочным во Владимир.

На той же ноге нарочный и вернулся. С приказом уже самому прибыть. Честь, известно.

Поблагодарил полковник Бурков за ревностную службу, однако ж заметил:

— До Бога далеко, до Воеводы нашего далеко вам, штаб-ротмистр. Берите попроще. Пока что — окружение его.

Окруженьице — это же старослужащие. Даже родственники морозовского клана. Все на хорошем счету, чего бога гневить. Хоть Диановы — почтенная семья, хоть Лебедевы, доктор Базилевич со своей супругой — еще первые роды у хозяйки принимал. Федотов, Кондратьев? Нет, господа хорошие, чего их напрасным подозрением марать? Устинов считал себя человеком чести.

Полковник Бурков заглянул в свое досье:

— А вот новый заведующий электрической станцией? Он ведь взят вместо Кондратьева?

Устинов не знал, что отвечать. Хозяин ни с того ни с сего вдруг заменил главного механика Кондратьева, еще служившего при Тимофее Саввиче, на какого‑то безродного инженера, обличьем маленько и на еврея похожего. Красин Леонид Борисов? Говорят, лучшую электростанцию в Баку построил.

О каждом новеньком справки наводил. Кто что пьет и сколько берет на грудь. Кто каких ткачих и по каким кустам тискает. Где приворовывает и на какие шиши дом строит. Но за этим никаких грехов не водится.

Полковник Бурков, однако ж, сделал совершенно неожиданный вывод:

— Безгрешник? Вот то‑то и плохо. Как это — не пить? За бабами не волочиться? Не тащить с хозяйской фабрики все, что плохо лежит? Но главное, главное, как обойти своим вниманием ткачих? Таких‑то толстожопеньких!

Штаб-ротмистр обомлел: неужто дознался? Как ему, гусару по натуре, обойти такую ораву бабья? Да ведь как говорится, во лесочке, за кусточком.

Пот прошиб штаб-ротмистра. Полковник истолковал это по-своему:

— Печку перекалили мои лешие денщики. Разрешаю расстегнуться.

— У-уф!.. — имел полное право вздохнуть Устинов, благодаря пузатую, как его контролерша-наушница, голландскую печь.

Сам‑то полковник давно все пуговки расстегнул. Штаб-ротмистр, отдышавшись, уже более основательно докладывал:

— Стало быть, его даже недолюбливают. Заносчив перед работным людом!

— С хозяином какие отношения?

— Всяческие. но меня близко не подпускают.

Полковнику это не понравилось:

— Должны подпускать, поскольку мы — власть! Изящнее, потоньше надо работать, штаб- ротмистр.

Вот и пойми: то насмешка, что посягает на самого хозяина, а то тонкости какие‑то. Не нравилась ему заумь начальства, а что возразишь?

С обидой уехал он из Владимира, вечером надрался уж истинно по-гусарски, — хотя служил‑то всего лишь в драгунском полку, — вечером ни за что ни про что побил свою зареванную контролершу-осведомительницу и ей про «тонкости» по голой заднице вышлепывал. Ничего не добившись, кроме вонючего пыхтенья, пинком отшвырнул к порогу и перешагнул, как через пустое место.

Э-эх, была не была! С пьяных глаз прямо к хозяину потащился. Зачем? А кто его знает. Правду-матку, поди, искать.

Открыли ему не сразу, но встретили радушно. Даже швейцар как‑то двусмысленно улыбался. Но ведь у самого‑то Устинова только одна мысль была:

— То-оньше надо, как говорит господин полковник, — радушно пошел он навстречу тоже радушному хозяину.

На этот раз хозяин даже изволил руку подать. Чем окончательно растрогал Устинова.

— То-оненько, тоню-сенько я!

— Ага, — согласился хозяин, ведя его за собой. — Но ведь где тонко, там и рвется?

— Ну, эт‑то потому, что промерзшую шинель. на службе проклятой, на службишке!.. Олух-денщик с потных плеч на ходу сдирал. Забо-отлив, старый пьянчуга!

Крепкий был мужик — Устинов. Он где‑то на завалинке свою закипавшую кровь охлаждал, приморозился. Рукав‑то, чай, оторвался. Но Устинов не унывал.

Ой, Мороз — мороз,

Не морозь меня.

Похмели — и,

Да подсогрей, чего тебе стоит, хозяин?..

Морозов быстро распорядился, чтоб жандармскую кровь опять подогрели. Но Устинов больше уже не хмелел. Все про «тонкости» говорил. С каждой чаркой все умнее да разговорчивее становился:

— Сав-авва Тимофеевич, кормилец вы наш и.

—... поилец, это уж верно, — самолично наливал хозяин.

— Истинно так! — смачно шлепал мокрыми губами штаб-ротмистр. — А мой полковник про какие‑то газетки намекает. Папиросная, вишь, бумага.

— Хорошая бумага, ротмистр. Если хотите, я вам презентую. От нечего делать, вечерком самолично папиросы набиваю. Люблю настоящий табак, а на фабриках дрянной бывает. Хотите, научу и вас, как с папиросной бумагой обращаться?

— Спасибо, только говорят, на бумажке‑то папиросной газетки печатают?

— Ну, это уж враки, ротмистр. Как такой газеткой задницу подотрешь?