Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Савва Тимофеевич, отец родной — остолопы вкруг вас.

Не разгибаясь, он гневно бросил рабочим:

— Кто это сказал? Верно! Измерить не можете. Это работа: Это дерьмо!

— Отец родной, хорошо говорите.

Когда тем же сердитым рывком разогнулся — нижегородец предстал. Если чем и отличался от рабочих, так своим остолопским ростом.

— Алексей Максимович? Видите, учу, как ваше дно до донья довести.

Он вытер руки подсунутым полотенцем и поздоровался:

— Все такой же? В сапогах? Косоворотный толстовец?

— Уж лучше сказать — Сатин, — вмешался тоже перепачканный известкой Немирович. — Читал ведь? Нравится?

Савва Тимофеевич забыл, кто там у них Сатин, кто Барон, — похмыкал весело:

— Да разве на пустое брюхо хвалят? Пойдемте к Тестову.

— Я не могу, — поскучнел Немирович. — Константин Сергеевич приболел, а через час репетиция. Валяйте уж без меня.

Без него и завалились. Московский, с иголочки одетый барин, на рукаве которого все- таки остался след от известки, и верзила-мастеровой, размахивающий рукавами косоворотки, как сизыми крыльями. К Тестову в смазанных сапогах, конечно, не ходил, но кто остановит Савву Морозова?

Официант еще издали бросился навстречу, смахивая полотенцем пыль с его обуви.

— На сколько персон, Савва Тимофеевич?

— На две. Разуй глаза!

Официант видел спутника, но принял его за кучера или охранника. В последнее время богатые купцы расхаживали «в сопровождении». Голодуха на Волге, полно разбойных голодарей и в Москве.

Отдельный кабинет, конечно. С диванами и заранее поставленными в лед шампанским. На антресолях, прикрытых, как в театре, тяжелым бархатом. Но нижний шепот все же слышен:

— Опять чудит Морозов! Кого наверх повел?

— Лицедея какого‑нибудь. С театрами, вишь, возится.

— Нет, думаю, с охранником. При его‑то капиталах!

— Да что он, в кошельке их носит? За пазухой?

— Пазуха‑то у него всегда револьвером занята.

— Ой, господи, страсти какие!

Посмеиваясь, Савва Тимофеевич вытащил свой неизменный браунинг и сквозь портьеру саданул над головами говорунов. Горький только и сказал:

— Н-ну!..

Прибежавший хозяин под поклон посмеялся тоже:

— Сигнал, Савва Тимофеевич?

— Сигнал. Пора подавать.

— С-час будет! — опрометью бросился вниз хозяин, подгоняя официантов.

Те цугом вошли и в минуту все расставили — разлили.

— Молодцы. Посмотрю по вашему дальнейшему усердию. Пока — свободны. — Савва Тимофеевич похлопал гостя по плечу: — Ну-ну, не робеть! Здесь робких не любят.

— Везде не любят.

— За что пьем?

— За ваш должок, Савва Тимофеевич.

Он непонимающе вскинул ершистую голову.

— Помните, в лесу у Буркова вы говорили: рад буду и тебе услужить?

Савва Тимофеевич кивнул. Но поинтересовался:

— В чем заключается услуга?

— В Нижнем мы Народный дом открыли, для бедных детишек хотим новогоднюю елку организовать. С подарками, само собой. Ситчику мальцам подбросите?

— Сколько?

— Полсотни человек, по два аршина на человечка, считайте.

— Уже посчитал. — Морозов достал записную именную книжку с английским нестирающимся карандашиком. — Чтоб потом не заговориться. Да и не тащить же ситчик из Москвы. В моей нижегородской конторе получите. Наверное, и конфет надо? — Не дожидаясь ответного кивка, он и конфеты вписал. — Игрушку какую-никакую? В моих лавках игрушек, как и конфет, нет, но приказчик купит. Сунь в карман записку да давай деломзаймемся. Остывает! Нельзя, чтоб дело стыло.

— Да уж у вас, Савва Тимофеевич, остынет, как же!

— Вот тем и живу, Алексей Максимович, что везде и всё подогреваю. Холодная у нас страна, ленивая.

Он нахмурился. Но долго травить душу не мог. После второго бокала и второй папиросы ясненько улыбнулся:

— К черту дела! Ни дна тебе, ни покрышки, Алексей Максимович!

— На «ты» вроде уже?

— Да чего там! Вроде Володи. Владимира Ивановича. Сдается мне, он «дна» не видит. В отличие от Константина Сергеевича, который.

— Да, да, захваливает! Но ведь и артисты моих обитателей «дна» не знают. Дядя Гиляй обещает помочь-поводить их по трущобам Хитрова рынка. Что, не составите компанию, Савва Тимофеевич?

— Вот Хитрова рынка мне только и не хватало! Но, между прочим, обширная усадьба

моей матушки своими нижними заросшими садами как раз к Хитрову рынку и спускается. Твои босяки, Алексей Максимович, постоянно дыры в ограде делают.

— Вот я и говорю: посмотрим их. Да, может, и по шеям надаем!

— А если — нам?

— Ну, мне, босяку, не привыкать. А у вас ведь пистоль? Приоденьтесь соответственно. Мне‑то чего, и в таком виде можно, — Горький расстегнул ворот косоворотки.

За этим столом какое‑то безумие зарождалось. А тут и нынешнее безумство: на пороге кабинета предстал Бугров.

— Не пристрелите, Савва Тимофеевич, — пьяненько пошел он с объятиями. За ним шествовала целая дюжина официантов с подносами. — Не люблю ходить в гости без сопровождения. А тут такие люди! И нижегородец-бузотер, и сам Савва. Ну, рад, уж истинно!

Чему было радоваться, Савва Тимофеевич не понял, а Горький-Пешков, как малая пешка в этом купеческом величии, просто промолчал и уткнулся в бокал. Но не мог же купец купца выгонять.

— Смел ты, Савва Тимофеевич, — по-домашнему уселся в услужливо поданное официантом кресло Бугров и расстегнул свой старообрядческий длиннополый сюртук. — Во всех смыслах смелёнок. Ну, кто решился бы стрелять у Тестова? Да хоть и у меня, в моей лесной хибарке?

Савва Тимофеевич досадовал: беседа с Горьким вполне могла перейти в ругань с Бугровым. Одно утешало: хлеботорговец настроен был мирно, да и пребывал на последнем взводе. Полчаса не пройдет, как нальется до краев и заранее оплаченные официанты, с разрешения хозяина Тестова, уложат его отсыпаться в соседнем кабинете. Дело известное.

Так оно и вышло. Савва Тимофеевич не выпроваживал на этот раз официантов, они стояли обочь, настороже. Как только Бугров начал валиться из кресла, четверо молодцов, — а меньше нельзя! — взяли его за руки за ноги и с трудом вынесли в соседний кабинет.

— Вот они — наши главные промышленники, — брезгливо поморщился Савва Тимофеевич. — За Россию ратуют, а Россию пропивают. Слышал я, разоряется старичина Бугров?

— Ты из Москвы слышал, а я доподлинно знаю: перед разором. Насолил он всем в Нижнем, кого до тюрьмы, кого до сумы довел — дружно за него взялись. Всем миром. Приехал лучших адвокатов нанимать. Бугрова не жалко, — жестко поджал губы нижегородец, — нос его крахом начнет гибнуть и волжская хлебная торговля. Чего хорошего? В такие‑то голодные годы.

Под разговоры о Бугрове и разошлись. Но в головах‑то не он сидел — пьяненькие вечерние мысли к Хитрову рынку уносились. Право!

Было сущей авантюрой поддаться на уговоры Максимыча и рьяно поддержавшего его художника-декоратора Симова, чтобы ночью идти в трущобы Хитрова рынка!

Положим, художнику предстояло делать эскизы к пьесе Горького «На дне», а дальше «Стрельны» да «Славянского базара» не бывал. Положим, и нижегородскому босяку не терпелось познакомить господ артистов с босяками московскими. Да и вообще — кто видал в глаза это самое «дно»? Но Савве‑то Морозову какого лешего было тащиться в это страшное место?

Но такова уж психология разгульной ватаги. Все они опять славно поужинали в

«Славянском базаре» и хотели уже было кликнуть лихачей и с ором на всю Москву пуститься на Спиридоньевку. Уже и начали вставать из‑за широко раскинутого стола, когда официанты под белы ручки ввели Гиляровского. Ясно, Максимыч первым побежал обниматься, сильнее обычного окая:

— Мой дядя Гиляй! Поздно‑то чего? Все уж за шубами, да за моим пальтухом, хотели спускаться!

А дядя Гиляй не только для «Славянского базара» — для всей Москвы личность приметная. И рост, и плечи, и морда, и брюхо навыкат. После того как Репин усадил его среди казаков, писавших «Письмо турецкому султану», ему проходу не было. Он, конечно, своей роли подыгрывал; басом рыкнул, всех обратно усадил:

— Кой хой — да не стой! О чем шум?

Шумел‑то он больше всех, но Горький покладисто объяснил:

— Да вот мое «Дно» ругают, охальники.

— Кто смеет?

— А Тимофеич, Тимофеич.

— С какой стати?

— С миллионной, дядя Гиляй, с миллионной. Где вы, говорит, таких босяков найдете?

— Это в Москве‑то не найти босяков? Нет, Савва Тимофеевич, ты не прав. Босяков предостаточно. Хочешь, с самым знатным познакомлю: О!

Они и сами‑то знакомы были мало, но уж такой характер у лучшего московского репортера. Не обижаться же.

Все опять дружно уселись за столы. Этак еще часа на два! Сговариваться? Да ничего подобного! Само собой как‑то уговорились. Чего откладывать — прямо сейчас и пойти к босякам! Уж на что рассудительны Станиславский с Немировичем — и те поддержали в два голоса: