Читаем без скачивания Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

- Да, если соглашусь и дальше поддерживать декларацию, которую я подписал.

- Отлично! - Войцик дотронулся до плеча Ганки. - Обещайте все, что угодно, подпишите еще десять деклараций. Если подписали одну, остальные уже не имеют значения, но выходите обязательно - вы будете нужны. Вы очень будете нужны, и если меня не расстреляют сегодня же...

- Как? - вскочил Ганка. - Но Гарднер мне говорил совсем другое. Я даже так мог понять, что они вас не считают даже особенно опасным преступником.

- Конечно, они хотели вам это внушить, - опять улыбнулся Войцик. Нет, Ганка, они отлично понимают, сколько я стою, и если я не передал вам записку, значит делать им со мной нечего. Понимаете?

- Да, - сказал Ганка. Что-то давило грудь и не давало свободно говорить. Снова начинала болеть голова. - Да, - повторил он и сам услышал свой голос со стороны, как будто бы говорил не он, а кто-то третий, находящийся с ним рядом. - Я понимаю вас, и раз вы...

- А раз со мной больше нечего делать, значит, надо меня как можно скорее... ликвидировать! И как можно скорее! А то я, пожалуй, сумею найти способ предупредить товарищей как-нибудь иначе. Каждый прожитый мною день повышает на это шансы. Понятно?

Ганка кивнул головой.

- А через вас я все-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, вот и все. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно.

- Вы железный человек, - сказал Ганка, - и, знаете, я это понял почему-то еще тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время. А я...

- А вы? - спросил Войцик. - Вы какой?

- Я? - Он беспомощно развел руками. - Видите, какой? - сказал он с жалкой усмешкой. - Очень нехороший.

- Из мяса, нервов и костей? - серьезно спросил Войцик.

- Еще хуже. Только из нервов!

- Да! - Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. - А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нем.

- О Кампанелле? - все больше и больше удивлялся Ганка. - Но... почему же именно о Кампанелле?

- Да, о Кампанелле, - твердо сказал Войцик. - О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенес, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или "испанским сапогом". Помните это: "Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса". Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продол-жали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с веревки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придет и город солнца будет создан! А какая нечелове-ческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме:

Заклеймено проклятьем без предела

То сено, что нескошенным истлело.

Вот так же будет поздно или рано

И с царством многолетнего тирана.

Он помолчал.

- И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твердо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом.

- Да, - сказал Ганка, - я теперь тоже верю в это. Но я еще не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее.

- Но вы знаете, что нужно делать? - спросил Войцик.

Ганка посмотрел на него.

- Кажется, знаю, - сказал он коротко. Они оба помолчали.

- И вот сегодня, - сказал вдруг Войцик, - я умираю за него, хотя у меня в нем нет ни одного знакомого. Вы знаете, - спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, - что такое смирительная рубашка?

Ганка посмотрел на него удивленно.

- При чем же... - заикнулся было он, но сейчас же ответил: - У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется "Смирительная рубаха".

- Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? - поморщился Войцик.- Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затяги-вают в нее так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропу-скают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, все остальное находится в воздухе. Через пять - десять минут вы теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что это такое. Это было еще два года тому назад. Так вот, лежа в ней, я вспомнил Кампанеллу и подумал...

Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи.

- Это за вами! - быстро сказал Войцик. - Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию.

Он обернулся на дверь - ее все отпирали - и быстро сунул Ганке руку.

- Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам все-таки удастся увидеть, как строят город солнца...

Внезапно он отскочил от Ганки.

Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках.

- Ганка, - вызвал он, - собирайтесь!

- До свидания, Войцик, - сказал Ганка.

Войцик ничего не ответил.

Когда дверь закрылась и звонко щелкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры.

Потом встал и заходил по камере.

- Так-то, Ганка! - сказал он, останавливаясь перед дверью. - Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьете Гарднера, но все-таки, все-таки...

Глава седьмая

Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была ему явно не по сердцу.

Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно беспринципно-му человеку претили воспоминания о пережитом им некогда унижении. Этот дикий крик, ругань на двух языках сразу, летящие кости, бесноватая фигурка профессора - все это теперь, за давностью лет и огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно выветри-лось из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства говорили в нем и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил и в свои лучшие годы. Никак не все это заставляло его отказываться от поручения, навязанного ему ведомством, с которым он не был связан уже пять лет. Он отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а для себя так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали.

- Этакая мерзость! - говорил он, и даже его красивые губы кривились при этом, как от сильного отвращения. - Боже мой, что за мерзость и идиотизм задумали эти мартышки!

И когда в министерстве речь дошла до этого, он тоже (хотя, конечно, далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли.

- К чему эта актерская игра? - сказал он недоуменно, разводя руками. Эти хитроспле-тения и интриги? Что это за смесь великого инквизитора с чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется вот! - и он слегка хлопнул себя по карману.

Но маленький черноволосый человек с длинным черепом, большими, лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое - нарочно туповатое - недоумение только улыбнулся и покачал головой.

- Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, - сказал он. Выиграть войну физически на поле сражения, - это, разумеется, очень много, - он поднял кверху палец, - очень много! Но еще далеко не все. После этого ее надо еще выиграть и морально, в умах людей. Помните, что самые великие события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного ведомства.

- Извините, - сказал Курцер хмуро, - но и я этого не понимаю. Принципиально не пони-маю. Для меня это все слишком тонко. По-моему, так: если я придавил врага ногой к земле, то он подавлен физически и морально, победителем он себя уже никак не почувствует. Кулак хорош уже тем одним, что он одинаково формирует и тело и душу. А все эти хитросплетения, уговоры, актерство... - Он махнул рукой. - Нет, все это мне никак не по душе.

- И, однако, - сказал черноволосый уродец, - вы в свое время отлично справились с серией статей, написанных по нашему заказу. То, что мы предлагаем вам сейчас, по существу, только продолжение этой же работы. Мы не выдумываем вам ничего нового.

- Видите ли,- хмуро сказал Курцер,- тут есть принципиальная разница! Я журналист и могу написать все, что вам угодно, но между тем временем и нынешним - целая пропасть. Тогда наши танки еще не ползли по улицам столиц Европы. Профессор Мезонье был для нас недосягаем. Сейчас же все, что нужно, вы можете получить прямо через Гарднера. Это будет и скорее и крепче.