Читаем без скачивания Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл - Михаил Казовский

Тот забеспокоился:

- Да, а как ненароком что случится? Скажут, что Миколка не углядел.

- Не боись, это безопасно. Через час вернусь. Отдохни рока, поваляйся на травке и покарауль наших сивок.

Сам же поспешил к оконечности леса: на пригорке там стояла церковка, где как раз и служил батюшка Георгий…

Шла заутреня, в храме находилось человек двадцать. Прикрываясь высоким воротником, чтоб его не узнали, молодой человек приобрёл у свечницы свечку, подпалил от уже зажжённых и, крестясь, встал поодаль, в затемнённом углу. Поп рассказывал о святых деяниях апостола Павла, излагал его послание к коринфянам и втолковывал, что спасения можно достичь через обновление духа, покаяние и смирение. «Господи, - подумал Владимир, - не карай мя за то, что с мирскими мыслями я сюда явился. Но желаю зреть рабу Твою Поликсению - тайно, издаля, бо на большее мне рассчитывать не положено».

Старшая поповна находилась неподалёку - тоже держала свечку, слушала отца, осеняла себя крестным знамением. Видимо, почуяла устремлённый на неё страстный взгляд, повернула голову и увидела худощавую мужскую фигуру с полускрытым лицом. Но глаза показались ей знакомыми; странная догадка промелькнула в мозгу - снова обернувшись, Ксюша убедилась: это княжич! - и затрепетала, сразу ощутив, что колени её не держат. Больше уже е слышала слов священника. Лихорадочно рассуждала: «Для чего? Здесь? В такую рань? Нет, не может быть. У него жена. И вообще - я простая поповская дочка, он же - сын самого Осмомысла! Мне, конечно, лестно его внимание, но меня на мякине не проведёшь, я отдам свою честь токмо после свадьбы…» А сама покрывалась потом и шептала слова жалобных молитв. Кое-как решившись, в третий раз посмотрела в угол: соглядатая там уже не было. «Слава Богу! - с облегчением вздохнула она. - Этак много лучше. Уж не диавол ли смущает мя? Может, это он предстал в образе Володимерки? Или померещилось? В самом деле! Скуки ради приглашал с сёстрами на псарню, не имея ничего такого в виду. А уж я, как дурочка, возомнила! Замуж мне пора. Видно, на роду написано выйти за отца Дмитрия». А отцом Дмитрием был священник из Болшева, овдовевший не менее года тому назад, с четырьмя детьми на руках; говорил с батюшкой Георгием о возможной Исенитьбе на Поликсении, но пока предложения не делал. После службы подошла к тятеньке, чтоб спросить, соизволит ли он вместе с домочадцами завтракать или у него дела в церкви. А Георгий начал ей пенять: дескать, ты чего извертелась вся во второй половине проповеди? Та призналась: мол, почудилось, что в углу стоял человек, очень уж похожий на княжича.

- Не умом ли ты тронулась, дщерь моя? - удивился поп.

Опустив глаза и зардевшись, девушка ответила:

- Вот те крест святой: как тебя, видела его!

- Прочь отсед, не скверни глупыми речами пресвятого места! Завтракайте сами, я приеду к обеду. - И покинул её, скрывшись в Царских Вратах посреди иконостаса.

Старшая поповна, подтянув узелок платка под подбородком и поправив волосы, осенила себя крестом в последний раз, поклонилась и пошла из церкви. Сделала всего несколько шагов, как услышала позади себя:

- Здравствуй, Ксюшенька, милая голубушка.

И узнала голос. И едва не лишилась чувств от забившегося в горле сердца. Еле-еле проговорила:

- Здравствуй, батюшка, мой свет.

- Тихо, тихо, не называй по имени. Я здесь тайно.

- Отчего же так?

- Нешто непонятно? Людям моего положения неудобно бегать, дабы поглазеть на поповых дочек. Пересуды, толки никому не нужны.

- А зачем же бегаешь?

- А затем, что, видно, я к тебе присох.

У неё в глазах сделалось темно. Губы прошептали:

- Ты, наверное, надсмехаешься надо мною, бедной, честной девушкой?

- Нет, нимало, молвил истину. Мне запала в душу. Ни о ком другом думать не могу. Даже о супруге.

- Свят, свят, свят! Да ведь это грех!

- Да ещё какой! Но пожар в груди застит мне глаза. Признавайся: люб ли я тебе?

Та мотнула головой, замахала ладошками, будто отгоняя от себя наваждение:

- Совестно такие вопросы задавать, право слово!

- Мне теперь всё едино.

- Слушать не хочу. Будь ты кем не знаю, императором, Римским Папою, я скажу одно: Заповедей Господа нарушать не желаю.

- Стало быть, не люб, - вырвалось у Якова с нотками отчаяния.

Ксения ответила мягко:

- Нет, конечно, люб - как владыка наш, Галицкой земли, и наследник самого Осмомысла. Мы его почитаем как отца родного.

- Я же не про то. А по-человечески, просто?

Дочь отца Георгия ничего не произнесла и шагала молча. У развилки тропинки остановилась; видимо, уже успокоившись, весело взглянула в глаза:

- Не печалься, княжич. Поживём - увидим, как оно всё ещё обернётся.

Ощутив в её словах некую надежду, он схватил её за руки, выдохнул в лицо:

- Приходи в буковую рощицу нынче вечером.

- Нет, не смею. И меня тятя не отпустит. Чем я оправдаюсь?

- Значит, завтра в это же время, как пойдёшь с заутрене.

- Завтра приезжают из Болшева маменька и сёстры. Надо их встречать.

- Значит, послезавтра.

- Может, послезавтра… Но не утром, а вечером. Я отправлюсь на посиделки… коли доведётся уйти тайком… Но не обещаю! Зряшно не надейся. И не обессудь, коли не приду.

- Стану ждать, сколько ни придётся. В буковой рощице, у ручья на камушках… Не забудешь?

Хохотнула, вильнула юбками. Бросила насмешливый взгляд:

- Ну, прощай! И не поминай лихом!

- До свиданья, милая, до свиданья…

Два с половиной дня показались вечностью: отпрыск Ярослава маялся ужасно, всё валилось у него из рук, даже кролики и собаки не развеяли грусти и тоски, только раздражали. Приглядевшись, Болеслава спросила:

- Ты чего такой?

- Я? Какой?

- Вроде сам не свой, и в глазах тоска. Уж не занедужил ли, часом?

- Нет. Спасибочки. Чувствую себя сносно.

- Может быть, влюбился в кого-нибудь?

Княжич вздрогнул и похолодел. Но изобразил удивление:

- Да Господь с тобою! Я тебя люблю.

- Ой, не притворяйся. Мы друг дружку терпим, ласково относимся и проводим ночи совместно, как положено мужу и жене. Коли Бог позволит, заведём детишек. Но любовью между нами не пахнет. Ты прекрасно знаешь.

Взгляд Владимира сразу потеплел:

- Ты такая умная, Славушка! Во сто крат умнее меня! Та заулыбалась невесело:

- Умная не значит счастливая… Счастье не в уме.

- В чём же, ты считаешь?

- Счастье - принимать мир таким, как он есть, и не задавать себе слишком умных вопросов. Ведь тогда на них надо отвечать. А ответы зачастую не бывают приятными.

- Значит, ты со мною несчастлива?

- Вот ещё один бесполезный вопрос, голубчик. О моём ответе можешь догадаться.

Помолчав, он проговорил:

- Что ж, из нас двоих попытаюсь я сделаться счастливее. Болеслава похлопала его по руке:

- Бог тебе судья. Я не осуждаю и не препятствую. Но учти и ты: если срок придёт прикипеть мне к кому-нибудь, не ревнуй и не злобствуй. Обещаешь?

- Да.

В обусловленный день и час, бросив Миколку Олексича караулить коней, Яков поспешил в буковую рощу к ручью. Ждал довольно долго, перекатывал камушки и писал щепкой на песке имя «Поликсения». А когда стал накрапывать дождик, понял: не придёт. Начинало смеркаться. Княжич встал с травы, отряхнул одежду. Сделал шаг, чтобы уходить. И увидел тёмную фигуру за стволами деревьев. Сразу догадался: она!

Дочь попа Георгия подбежала взволнованная, раскрасневшаяся, с прерывающимся дыханием, от чего грудь её под платьем живописно ходила ходуном; через силу пробормотала:

- Извини, батюшка, мой свет… я насилу вырвалась… и теперь не знаю: коли хватятся - донесут родителям - те устроят взбучку!

Он схватил её плечи, мягкие и покатые, с удовольствием стиснул:

- Ничего не бойся, голубушка. Ты теперь под моей защитой. Как я рад, что смогла прийти! - Обнял горячо, страстно, торопливо. - Никому больше не отдам! Лишь моя, моя! - И хотел поцеловать в губы.

Та откинула голову назад, изогнув по-лебяжьи шею, и платок свалился с её волос; прошептала не без тревоги:

- Нет, не надо, пожалуйста… Мы должны остаться друзьями…

Но Владимир не слушал, проникал губами за воротник, сладостно впивался в шёлковую кожу под подбородком.

- Что мы делаем? - говорила она бессвязно. - Этак не годится… если кто узнает? - А сама уступала и поддавалась, безотчётно приникала к нему, а его рука ощущала, как невольная дрожь пробегает вдоль ложбинки её спины, слышал частое жаркое дыхание, видел возбуждённые раздутые ноздри; распалялся сам и терял рассудок от вожделения.

- Ах! - Последний вскрик, жалкий, чуточку обиженный, и уже ненужный протест: - Княжич, княжич… что ты делаешь? - А сама понемногу вторила его ритмичным толчкам, отдаваясь всецело; что-то ещё шептала, совершенно неразличимое, точно детский лепет, и закатывала глаза, упираясь локтями в землю, и хватала траву, и рвала, сжав её в пучки.