Читаем без скачивания Зоино золото - Филип Сингтон

Италия. Сам знаешь.

— Что я знаю? — Его голос гулко разнесся по пустой ванной.

После Франции — Тунис. После Туниса — Италия. По дороге — попытка самоубийства и пребывание в доме для умалишенных. Тунис называют бесплодным периодом. Говорят, он пришелся на середину непродуктивного в силу болезни и творческого застоя этапа. Но что, если Тунис был кульминацией, поворотным моментом? Что, если там, в воде, когда всего несколько секунд отделяло ее от смерти, Зоя стала другим человеком, художником, который увидел мир другими глазами?

В Италию она отправилась не сразу. Сначала ей пришлось подкопить денег. Карл давал ей не много, а художественный рынок переживал не лучшие времена, как и вся экономика. Она работала на круизных лайнерах Средиземноморья, писала портреты на заказ. Одним из этих лайнеров была «Полярная звезда». Но Зоя попросту выжидала, тянула время. Что-то изменилось после Туниса. Она научилась терпению — терпению человека, у которого есть план.

Не было больше и романов, по крайней мере никаких упоминаний о них Эллиот не нашел. Она ступила на новый путь, по которому могла идти лишь одна.

Эллиот натянул сухую одежду и поднялся в студию с чашкой черного кофе. Это в Италии Зоя обучилась технике золочения времен Возрождения, некогда предназначавшейся лишь для иконописи. В Италии научилась пускать золотой лист по воде и создавать бесконечность в слое металла тоньше четверти микрона.

Ходили слухи, что разочарование Карла Чильбума в советском коммунизме лишь усиливало ностальгию его жены. Чильбум даже предлагал Зое написать мемуары о ее жизни в России. Революция была предана, как говорили кронштадтские моряки, и неплохо бы предъявить миру доказательства жестокости предателей. Потихоньку Зоя как художник вернулась к России.

Явное путешествие и тайное путешествие. Что, если одно было просто прикрытием для другого?

Хильдур Баклин сказала ему в доме престарелых, глядя на пар, поднимающийся от бассейна: «Она обожала театр. Все эти игры с переодеванием. Все эти маски».

Зоя любила маски. Но картины ее были наивными и простодушными образами безупречного мира, увиденного глазами ребенка. Вот только времени на детей у Зои явно не было.

Он вытащил книгу Ченнино Ченнини, пролистал ее, нашел главу о водяном золочении. Солнце уже встало, но читать все равно было тяжело. Эллиот зажег фонарь и стоя переворачивал страницы в свете мерцающего желтого пламени.

Листок бумаги выпал и приземлился у его ног. Он узнал почерк Зои. Словно она бросила послание в щель для писем между тем миром и этим. И привела Эллиота сюда, чтобы он нашел его.

На листке были инструкции. По-английски.

35

Это было именно то доказательство, которое искала Керстин Эстлунд: список картин из личной коллекции Зои и тех, кто получит их после ее смерти. Он был составлен в 1993-м, когда Зое исполнилось девяносто, и в нем были все наследники, которых упомянула журналистка: галереи в России, Национальный музей в Стокгольме, музей Монпарнас в Париже. «Актриса» предназначалась Хильдур Баклин, как и утверждала старая леди. Самая большая картина, «Стокгольмская гавань», отходила местной благотворительной организации. И не меньше четырех других картин, в том числе «Летний дворец в Царском селе» и «Портрет Гермины фон Эссен» были отложены для детей некой Моники Фиск. Адреса прилагались. Как и имена музейных хранителей. Даже телефонные номера. Это был очень важный для Зои документ. И то, что она написала его на английском, «лингва франка» художественного, равно как и делового, мира, предполагало намерение сделать его понятным для всех заинтересованных лиц. Список не доказывал, что завещание Линдквиста — фальшивка. Но он подтверждал, что решение о судьбе коллекции переменилось в последнюю минуту. Возможно, этого хватит, чтобы заинтересовать власти.

Первым его побуждением было позвонить Керстин Эстлунд. Он прекрасно помнил ее лицо, когда она подтолкнула к нему по столу салфетку в баре «Величавого ибиса» с написанным растекшимся черным фломастером телефоном. «Вы поможете мне, а я помогу вам». Но она не сказала, как поможет ему. Он чувствовал, что она что-то знает о крымских картинах. Но то, что они не были упомянуты в списке Зои, делало их существование еще более сомнительным. Возможно, Керстин Эстлунд не расскажет ему ничего, потому что рассказывать нечего.

Это так похоже на журналистов, давать пустые обещания — вести себя осторожно, не упоминать ничьих имен. Это вошло у них в привычку. Корзины с чужим грязным бельем породили цинизм, а цинизм породил ложь. Кроме того, если он расскажет Керстин о своей находке, события могут выйти из-под контроля. На следующее же утро газеты будут пестреть скандальными заголовками. Заинтересованные лица вмешаются раньше, чем он закончит работу. Если выставку-продажу отменят, он потеряет доступ к бумагам Зои и не сможет больше приходить в ее дом. Доктор Линдквист проследит за этим. Эллиот не мог так рисковать.

Следующим утром, катя по пустым дорогам, бурым от слякоти, он с облегчением думал о том, что поборол искушение позвонить. Керстин по-своему привлекательна. Чуть больше усилий — и она была бы хорошенькой. И раковина журналистской грубости, в которую она пряталась, равно возбуждала и настораживала его: под ней явно что-то скрывалось, некая уязвимость, пережитая боль. Но обратиться к ней сейчас было бы ошибкой, дезертирством, подобно уходу от разговора на середине предложения.

Он посмеялся над собой. Но это правда: Зоя была хорошим другом. Она была обворожительна и неистова. Она лгала и притворялась, а затем обнажала душу потоками боли и экстаза, от которых у него дыхание перехватывало. К тому же он еще не все узнал. Она была непредсказуемой, переменчивой, гордой и ускользающей, но обещала когда-нибудь раскрыть ему все свои тайны, пролить свет на то, что скрыто. Обещала возвращение к истокам. И она всегда была там, среди бумаг, ждала его у себя дома. Всегда.

Он ехал в местечко под названием Боллмора на самых южных окраинах Стокгольма. Адрес он нашел в списке — там жили дети Моники Фиск. Это единственная часть документа, которая оставалась для него темной. Вот почему он должен был съездить.

Моника Фиск. Поначалу это имя ни о чем ему не говорило. Он порылся в своих записях, но почти ничего не нашел. Зоя получала от нее письма в Тунисе. Моника производила впечатление женщины на несколько лет младше художницы и, похоже, под ее влиянием. Но среди анонимных и неполных посланий Эллиот нашел и другие, написанные в том же стиле. Удивительно, но она оказалась наперсницей Зои. Отношения Зои с женщинами были редкими и нестабильными, может, потому, что ее образ жизни отличался от общепринятого, а может, потому, что ее репутация была запятнана скандалами. Низкоцерковная[22] буржуазная Швеция разительно отличалась от Монпарнаса. Но Моника Фиск восхищалась Зоей и ее картинами. Швеция казалась ей душной, конформистской, скучной. Для Моники Зоя была квинтэссенцией всего авантюрного и экзотичного. Шестьдесят лет спустя, когда сама Моника уже, по-видимому, умерла, Зоя собиралась отплатить за ее восхищение, сделав ценный подарок ее детям, Кларе и Мартину. Под этот камень определенно стоило заглянуть.

Эллиот слышал о Боллморе, где его мать жила в детстве, хотя сам никогда там не бывал. В любом случае, наверняка от деревни, которую помнила мать, почти ничего не осталось. С начала 60-х этот район стал средоточением крупномасштабного финансируемого государством строительства. Волны жилых домов — приземистых, средних и высоток — набегали на холмистый, поросший лесом пейзаж, вместе с промышленными предприятиями, нуждающимися в рабочей силе. В вещах отца Эллиот наткнулся на пару маленьких черно-белых фотографий, снятых, по-видимому, именно здесь: мать одиннадцати-двенадцати лет, на ней платье в цветочек, она стоит с велосипедом посреди аллеи и щурится на вечернее солнце, а рядом — какой-то безымянный ребенок. На заднем плане можно разглядеть громоздкий довоенный автомобиль и чей-то палисадник в цвету. Сейчас аллея, должно быть, превратилась в асфальтированную дорогу с двусторонним движением, а садик — в офисный центр или автостоянку.

Он въехал в Боллмору с запада, мимо рядов товарных складов, припавших к земле за беспорядочно разбросанными неопрятными заборами. Была середина утра, но большинство фонарей по-прежнему роняли тусклый свет. Он пробрался по лабиринту объездных и односторонних дорог, явно спроектированных для более плотного движения, и попал в жилой квартал. В стороне от дороги башни новостроек — воздвигнутые в середине 70-х, если судить по белым минималистским фасадам, — в окружении широких газонов застыли под серым небом. Узнать дорогу оказалось непросто. Все, кого он спрашивал, плохо представляли себе, где находится улица, и еще хуже — как туда добраться. Где бы он ни остановился, указания вступали в противоречие. Что-то в самой Боллморе — большие расстояния между домами, антропогенный пейзаж, названия улиц — мешало запомнить ее географию, удержать в голове. Даже местные жители не пытались этого сделать. Эллиот тщетно искал ориентиры, которые могла бы узнать его мать.