Читаем без скачивания «Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2 - Олег Лазарев

Перебрал весь чемодан – но так его и не нашел. Все ясно! Кто-то взял. Немного расстроившись, пошел на танцы. По дороге встретился Леша Пунтус. Он стал ругаться: «Знаешь, какая-то сволочь стянула у меня одеколон. Как ты думаешь, кто бы это мог сделать?» – «Если бы я знал. Кто-то и у меня слизнул его», – ответил я. Перед входом в сарайчик встретил еще нескольких летчиков, и у всех пропал одеколон. Входим в помещение. Там, прислонившись к стене, покачиваясь, с тупыми, ничего не выражавшими глазами, смотревшими непонятно куда, стоял пьяный Быков. «Что же вы, товарищ капитан, не идете на ужин? Там вас давно ждут», – спросил один из вошедших.

Пытаясь улыбнуться, Быков что-то пробурчал, закатив глаза, раскрыл рот и отрыгнул содержимое желудка, от которого запахло одеколоном. Запах приятный, но лучше бы не видеть, откуда он исходил. «Теперь ясно, куда уплыл наш одеколончик», – смеясь, проговорил Ваня Цыганков. Танцы не состоялись. С испорченным настроением мы возвратились к своим шалашам. В таком же настроении и улеглись спать. На следующий день ребята, не считаясь со служебным положением Быкова, прямо в глаза высказали ему все, что они о нем думают.

За время пребывания в армии у меня не было случая, чтобы что-то пропало из чемодана. Никак не думал, что командир эскадрильи мог позволить себе рыться в вещах своих подчиненных. Об этом, конечно же, узнал и командир полка, но почему-то не стал его наказывать. После этого летчики стали обращаться к Быкову без соблюдения субординации, называя его просто Саша. На это он уже никак не реагировал и отзывался, как будто так и должно быть.

В Буйли проблемы с дисциплиной были не только у нас. На строевом смотре, проводившемся начальником оперативного отдела корпуса, узнали о неприятном случае, связанном со спиртными напитками в соседнем 621-м полку. Несколько младших авиаспециалистов с офицером, техником звена, отправились на рыбалку. В деревне решили промочить горло. Магазины в то время еще не работали, а у жителей, часть которых смотрела на нас не очень доброжелательно, разжиться спиртным не получилось. Желание во что бы то ни стало достать зелье навело на мысль зайти к местному попу. Он наверняка подскажет, где можно разжиться самогоном. Но поп не мог сказать ничего путного. Тогда они сняли у него с груди большой серебряный крест, прихватив заодно и большие карманные часы. Все это обещали вернуть вечером при возвращении с рыбалки, если к этому времени он раздобудет спиртное.

Пока рыбаки ловили рыбу, поп отправился в штаб дивизии к начальнику политотдела Колесникову. Тот не сразу принял духовного отца. Попу, видно, надоело ждать, да и время подпирало. Тогда он решил обратиться непосредственно к комдиву. Кожемякин, понимая, что дело касается и Колесникова, попросил того зайти. После того как поп рассказал обо всем, оба начальника развели руками и сказали, что помочь ему ничем не могут – мало ли здесь ходит разных военных, и узнать, из каких они частей, вряд ли удастся. Проще говоря, хотели от него отделаться и выпроводить. Но тот оказался настырным и решил добиться своего – вернуть крест. «Товарищи офицеры! – обратился к ним поп. – Вы коммунисты или нет? Думаю, что коммунисты. Так вот я тоже коммунист и выполняю свой партийный долг, как и вы. Партийный билет мой не при себе – он, по понятным причинам, в другом месте, и показать его сейчас я не могу, но можете верить мне, как священнику, на слово. Если вы не поможете мне вернуть единственный серебряный крест, я сообщу об этом в Москву. Поймите: давать людям целовать деревянный крест я не могу. Им можно перенести заразу». Тут Кожемякин с Колесниковым поняли, с кем имеют дело. Отношение к нему сразу изменилось. Принятыми мерами группа была задержана и наказана. Один из них, разжалованный в воинском звании и пониженный в должности, был переведен в нашу эскадрилью, где впоследствии показал себя с наилучшей стороны.

В начале августа полки дивизии почти полностью собрались и могли продолжать нормальную боевую работу. За время сидения в Буйли войска фронта захватили плацдармы на западном берегу Немана, взяли Каунас и приближались к границе с Пруссией. Дивизия перебазировалась в Литву. Полк сел на аэродром Поцуны, находившийся на западном берегу Немана в 35–40 километрах от Каунаса. Аэродром этот имел отличное ровное летное поле очень больших размеров, позволявшее одновременный взлет сразу всем полком. Кроме нас, на аэродроме базировалось еще несколько полков. Новый район боевых действий заметно отличался от привычного для нашей местности своими постройками, названиями населенных пунктов, которые с первого раза трудно произнести. Наши войска вплотную подошли к территории Восточной Пруссии. И мы сделали несколько вылетов, нанося удары по объектам самой Германии.

Приятно было сознавать, что теперь немцы сполна почувствуют на себе войну такой, какой ее испытал наш народ. Пролетая близ прусских городов, мы впервые были обстреляны зенитками крупного калибра. За год пребывания на фронте мне не доводилось видеть таких больших шапок разрывов. Попади такой снаряд в самолет, его разнесло бы на куски. Большой была и кучность огня. По высоте снаряды рвались отлично. Только непрерывный противозенитный маневр спасал нас от прямых попаданий. Но все равно некоторым из нас не повезло. Зенитным огнем был сбит самолет молодого летчика нашей эскадрильи Смирнова.

От попадания крупнокалиберного снаряда он взорвался в воздухе. Воздушный стрелок погиб сразу, а летчика выбросило из кабины. Он сумел раскрыть парашют, но судьба уготовила ему смерть на земле. Он приземлился на минное поле и погиб. В самолет Байматова попал 37-мм снаряд. Разорвался он в тазовой части воздушного стрелка. Взрывом верхнюю часть выбросило из кабины, а нижнюю часть тела летчик привез с собой. Останки стрелка захоронили на окраине аэродрома.

Один из вылетов в Пруссию мог закончиться трагически и для нас с Федей, но не от действий противника, а по моей необдуманности – желания снова побрить над самой водой, как это было на подходе к аэродрому Колпачки во время перелета с Брянского на Прибалтийский фронт. Отработав по цели и идя немного южнее Тильзита, вижу, как с небольшого пароходика, шедшего по Неману, по группе бьет зенитка. Вел нас Быков. Передаю ему: «Я отвалю, ударю по пароходику». Слышу: «Давай! Заткни глотку зенитке». Перевожу машину в пикирование, бью по нему из пушек и пулеметов. Зенитка сразу замолчала. Вижу, как команда в панике бросается за борт. Снизившись до самой воды, загорелся желанием немного побрить над зеркальной гладью, а потом на горке пристроиться к группе.

Летя над самой водой, увидел перед собой провод, висящий поперек реки. Хотел тут же взять ручку управления на себя и перескочить над ним, но понял, что не успею. Под провод нырять нельзя. Чтобы не отрезало голову, если провод чиркнет по фонарю кабины, мгновенно опускаю ее ниже уровня верхнего бронелиста капота и тут же поднимаю. За доли секунды, пока это делал, должен был или столкнуться с тросом, или проскочить под ним. К счастью, произошло второе. Никакого удара я не слышал. Значит, проскочил под ним в каких-то сантиметрах. Видимо, волею судьбы не суждено было мне остаться на дне Немана между Тильзитом и Каунасом.

На какой высоте я пролетел под проводом, не знаю, но что именно под ним – точно. Он был свит из отдельных проводов и висел на высоте 7–10 метров. Проскочив его, я сделал боевой разворот с небольшим углом, чтобы посмотреть, откуда он взялся. И как только поднялся выше крутых берегов, увидел подорванные высоковольтные мачты. Все ясно. Спросил у Федора, видел ли он, как мы проскочили под проводом. «Под каким?» – переспросил он. Объяснять не стал. Понял – он даже не заметил. А ведь мы были на волоске от смерти. Невольно вспомнил Чкалова с его известным пролетом под мостом. Разница была в том, что он пролетел преднамеренно, заранее готовясь к нему, а у меня он был случайным и этим более опасным. Высота была не той, да и самолет более скоростной и тяжелый.

После трехдневных действий в Восточной Пруссии направление полетов изменилось на противоположное. Противник перебросил под Шяуляй танковые соединения с задачей рассечь клин, вбитый нашими войсками в сторону Рижского залива, стремившимися замкнуть кольцо окружения группы армий «Север». В течение двух дней я сделал шесть вылетов по танкам противника. Загрузка – противотанковые бомбы. Не меньшее количество вылетов сделали и другие летчики. Из одного из таких вылетов не вернулись бывший штурман полка, разжалованный Байматов с напарником, отличным молодым летчиком нашей эскадрильи, умным, рослым парнем Семеновым. В тот день мы ходили всем полком во главе с командиром. Погода благоприятствовала. Истребителей противника не было. Не было и сильного огня с земли. Никто из группы не видел, что с ними произошло. Я тоже участвовал в том полете.

Их пара шла впереди меня. Хорошо видел ее атаку, выход из пикирования, но потом я, ослепленный солнцем при наборе высоты, потерял их. Не исключено, что они столкнулись и погибли. Пара не была слетанной. Вместе летели впервые. Семенов не знал особенностей пилотирования ведущего. Байматов имел привычку иногда делать резкие довороты и маневры при работе над целью. Такое бывало и в обычных полетах. Летчики эскадрильи, которой он командовал до того, как стать штурманом полка, полеты с ним называли нервными. Прилетали недовольные, мокрые от пота. Говорили: «Измотал нас!» Но при этом никому не жаловались. Побаивались. Летать с ним не хотели. Казавшийся внешне спокойным, он в какие-то моменты взрывался. Чувствовался кавказский характер. Иногда впадал в забывчивость, которая бывает у людей пожилого или старческого возраста, хотя стариком он не был. На вид ему было лет под сорок или немного больше.